Я беру с собой побольше воды и кислорода, нацепляю на спину единственный оставшийся на ходу японский бытовой экзоскелет за полторы тыщи долларов, – он работает на пневматике, и увеличивает грузоподъемность всего кило на двадцать, но мне вполне достаточно.
И валю как можно быстрее, пока больше никто не проснулся.
Дрон летит медленно, словно приглашает меня, словно зовет куда-то. Через четыре часа у меня кончается воздух, но словно по волшебству я нахожу капсулу с тремя давно сгнившими телами и полными баллонами кислорода.
Дрон словно ведет меня по дороге из хлебных крошек, по самым грибным местам (только без грибов), где не ступала нога человека. И я подыгрываю ему – притворяюсь, что ведусь на эту его манипуляцию, а сама крепко сжимаю в руке дротик.
Под вечер я нахожу подходящую пещеру, забираюсь в самый дальний закуток, сворачиваюсь в клубочек, засыпаю. Мне снится Земля, которую я так никогда и не увидела, – голубая планета из прямых включений с космических станций. Земля Леонова и Гагарина, но не моя.
Под утро я просыпаюсь от шорохов. Вокруг в темноте шарят руки, они ощупывают меня, снимают дротики с пояса, хотя серебряную цепочку, плеер и презервативы оставляют. Руки забирают еду, они забирают воду, они водят туда-сюда тусклыми фонариками, и в их свете я вдруг вижу детские, мальчишеские лица за стеклами скафандров.
Они настороженно смотрят на меня, взрослую тетю, и я понимающе расслабляюсь и готова уже получать удовольствие, но они испуганы не меньше моего – молча исчезают в темноте, словно и не было их, словно они лишь привиделись. Только пятки стучат, да украденный экзоскелет скрежещет несмазанными шарнирами.
Я кричу детям вслед, но на самом деле не им, конечно, а невидимым камерам.
– Вы там умрите, наверное, мрази! – говорю я. – Вы там сидите в тепле, смотрите на эту картинку и думаете, что все выдумка, все нарисовано или снято, или на компьютере сгенерировано. Но это я тут жмусь в уголке совершенно одна, измучена, истратила жизнь неизвестно на что и умру примерно завтра.
Темнота мне, конечно, ничего не отвечает.
Я выползаю из закутка и поворачиваюсь спиной к поверхности Марса, где опять поднимается дурацкое Солнце, – нечего мне там делать. Спускаюсь вниз, звонко стуча башмаками скафандра по марсианскому камню. Иду все глубже и глубже, чтобы перед смерть посмотреть на самую мякотку, самые внутренности того ада, куда меня сослало жюри присяжных в перерыве между игрой на смартфоне и чатиком про котят.
Я иду вниз в полной темноте, единственный ориентир – правая стена пещеры, к которой я плотно прижимаю ладонь. Я чувствую ее сквозь тонкую ткань скафандра, я глажу ее так же нежно, словно это бедро моей девушки (которой, конечно, у меня не было, но не бедро мужика же). Света нет, звуки мертвы, запахи стерильны, во рту пусто, работает только кинестетика и упрямо ведет меня вперед.
Впереди я вижу свет.
Подбитый дрон весело светит мне прожектором. Он указывает на дверь здоровенного, чистенького, новенького шлюза, и я радостно врываюсь в него, закрываю за собой люк, камера наполняется воздухом, я сбрасываю себя все и ломлюсь на земную базу как есть, голая, растрепанная и вонючая. Мне пофиг, уж какая есть – такая и ломлюсь.
На базе пусто – только мигают сотни мониторов, на которых я вижу множество спящих, жрущих, рыгающих, ругающихся, трахающихся и чешущих задницу людей. Я вижу множество маленьких пещер, из которых мониторы делают, нарезают картинку одной большой пещеры под названием Марс. Я вижу группы людей, где командуют мужчины вроде Петра, но есть и те, где всем заправляют женщины с короткими стрижками и недовольными лицами, или и вовсе пожилые дамы с седыми волосами и аристократическим взглядом. Но все они, абсолютно все – жалкие повелители чертовых пещер.
На одном из экранов я вижу собственное лицо. Озираюсь, нахожу камеру и подхожу к ней поближе, наклоняюсь и ору прямо в микрофон:
– Привет, ублюдки! Сейчас найду здесь кнопку самоуничтожения – мало не покажется!
Сломанный дрон за спиной откашливается – то есть, откашливается тот, кто говорит его голосом – и примирительно громыхает на всю комнату:
– Слушай, – заявляет добро так. – Да ладно, тут мы разобрались. Домой поедешь сейчас! Понимаешь, ошибочка с тобой вышла. Галочку в форме голосования один из членов жюри поставил криво, вот и отправили на Марс. На самом деле, тебя должны были оштрафовать только. Только сейчас разобрались.
– Правда? – говорю я только, в горле пересыхает.
Дрон смеется резко, отрывисто.
– Нет, конечно. Только полная дура в это поверит. Но ты дала нам классную фактуру. Была такой хорошей девочкой, верила в разное, людей вдохновляла на глупости, а теперь – ну просто посмотри на себя. Зрители делают ставки на финал сезона, так что мы его завершим бомбически и назидательно. С моралью!
– Да я не про галочку. – Дышу тяжело, ноги подкашиваются. – Ты про домой не шутишь?
И оседаю на пол, опираюсь локтями о плитку, закусываю губу до крови, чтобы сознание не потерять.
– Эй, ты чего? – говорят мне из дрона. – У нас по сценарию ты должна вернуться в родной город, рассказать об ужасах тюрьмы и посоветовать всем на Земле соблюдать законы как можно тщательнее. Так что не смей тут умирать.
– Ммм… – я не в силах отвечать, отключаюсь, бегу по темному тоннелю за белым светом, а он – сволочь такая – все ускользает и ускользает.
Прихожу в себя только сутки спустя, уже в ракете, стартующей с полярной шапки. Рядом сидит румяный пилот, сует мне приветственную фляжку коньяка, делится наушником, в котором играет самый новый земной поп-хит, подмигивает – дескать, я тебя нашел голой, отмывал сам лично от говна и грязи, поэтому видел уже везде, так что почему бы и нет на орбите?
– На орбите – только не в жопу и с презервативом, – отвечаю я ему и выкручиваю музыку в его аудиосистеме на максимум. – И ты можешь включить Боуи, а не вот это вот говно?
Благочестивый военный люд
Богдан Гонтарь, Дмитрий Тихонов
Грохот барабанов мог бы разбудить мертвеца. Сняв шлем, Грач тер свободной рукой виски – вечером явно переборщил, заливая страх вином. Стоявший слева Седьмой улыбался во весь рот, хотя накануне употребил ничуть не меньше. Разбойничья натура, что с него возьмешь. Седьмой уверял, будто он колдун. Может, так и есть – седьмой сын седьмого сына принадлежит дьяволу, это всем известно – вот только никаких чудес, кроме небывалой устойчивости к выпивке, от него не дождешься.
Рудольф из Гробенвальда, моложавый и стройный, облаченный в вороненые доспехи, появился перед строем. Ветер развевал яркие страусиные перья на его берете. У Грача болели глаза от одного взгляда на эти перья. Впрочем, будь он капитаном баталии, одевался бы так же – куда еще тратить безразмерное жалование? Ему вот до сих пор не удалось накопить на новый дублет, красный с черным, с десятью разрезами на каждом рукаве. Придется помирать в старом.
Барабаны смолкли. Рудольф из Гробенвальда выхватил меч – такой же кацбальгер, как у большинства зольднеров – и торжественно воздел его над головой.
– Сейчас начнется, – пробурчал Вдовоёб, стоявший справа от Грача. – Первым делом он обзовет нас благочестивыми…
– Благочестивый военный люд! – воскликнул Рудольф. Голос его заметно дрожал, хотя рука, державшая оружие, оставалась тверда. – Сыны Единой Церкви, покорители лесов! Пришло время исполнить клятвы и вписать наши имена в историю Порохового Пакта! Не поддавайтесь страху, ведь сам Святой Гюнтер, небесный знаменосец, идет с вами в одном ряду! Вперед, братья мои – за победой!
Барабаны застучали снова. Взвыли дудки. Баталия вздрогнула, словно разбуженный зверь, и, бряцая металлом, лениво поползла по полю туда, где на склонах едва видных в утренней дымке далеких холмов ждали проклятые еретики. Самих еретиков пока было не различить. Говорили, будто их почти вдвое меньше, чем наемников в войске Порохового Пакта. Говорили, будто у них неважно с артиллерией. Говорили, будто уже к вечеру они ждут подмогу, идущую от Трайнбурга – и будто бы с этой подмогой превзойдут наступающих в живой силе. А потому у капитанов не оставалось времени на маневры и прочие военные хитрости.