В обители прекрасной старины абсолютно чуждо смотрелась японская аудио и видеотехника. Но что делать? Пришлось совмещать несовместимое, и прямо под картиной в тяжёлой раме с изображением томящихся на массивном столе где-то в семнадцатом веке фруктов расположились толстый чёрный ящик (телевизор), а на нём прямоугольная серебристая металлическая коробка (видак). Всё – фирмА!
В углу, слева от окна, обрамлённого умопомрачительной красоты занавесками с ажурным ламбрекеном, на изящном столике, повёрнутым углом, высилась глыба музыкального центра: двухкассетник, радио и проигрыватель виниловых пластинок. Внизу, внутри столика, за зеркальными дверцами жили несметные богатства: иностранные диски, куча аудиокассет и с самой современной музыкой, и с классикой, а отдельный отсек занимали видеокассеты, которые мы все, разумеется, посмотрели и не по разу. Ещё бы! Это же были «Кто-то пролетел над гнездом кукушки», «Пинк Флойд. Стена», фильмы Феллини и Крамера, «Кабаре», а также «Назад в будущее», «Однажды в Америке» и «Кошмар на улице Вязов».
Взрослым владельцам видаков некоторое время пришлось героически терпеть налёты шумных компаний. Однако всё естественным образом постепенно закончилось, когда у всех в домах появились быстро дешевеющие и доступные видеомагнитофоны или приставки – кто что мог себе позволить. Мы с Тимуром, когда поженились (да-да!), довольно скоро приобрели приставку, и коллективные просмотры переместились в наш дом. А потом и это прекратилось – люди предпочитали смотреть кино у себя. Неуклонно росло благосостояние российских граждан (шутка). Хотя… почему нет? Ведь в итоге абсолютно все «овидачились», даже уборщица, приходящая к Тимуриным родителям дважды в неделю.
Возвращаюсь к рассказу о Полине – сейчас речь о ней. Итак, Полина. Она выросла в семье экстра-супер переводчиков, всегда востребованных и при хорошей работе. Папа в совершенстве знал английский, а мама английский и французский. Они переводили сложные технические доклады и статьи для специалистов, «баловались» переводами художественной литературы, в новые времена именно они писали лучшие тексты для озвучки западных фильмов, лавиной поваливших в Союз. Поскольку их переводы были превосходными, оба стали нарасхват у шарашек, что тоннами везли в страну кассеты.
Полинины предки часто (для советских людей) выезжали за границу, поэтому у них в доме японская техника появилась даже раньше, чем у Тимура. А как они одевались! Только в западное, только в фирменное, со вкусом и элегантно.
Если такие же динозавры, как я, вдруг подзабыли, а юные динозаврики не знали, расскажу, напомню на всякий случай, что с начала перестройки мы все хоть немного, да приоделись, благодаря кооператорам, намастырившимся кое-как шить одежду, «варить» джинсы, штамповать босоножки-мыльницы. И ещё благодаря «челнокам», сновавшим туда-сюда по маршруту СССР-Китай-СССР с безразмерными клетчатыми сумками. Поэтому первоначальный голод на шмотки довольно быстро удовлетворили: мы стали чувствовать себя «белыми людьми», одетыми не в страшные, как роба заключённого, изделия фабрики «Большевичка», а всё-таки во что-то модное, яркое, пусть недолговечное и часто сделанное на коленке.
Но стоило оказаться во всём «модном» рядом с Полиной и её родителями, как жаркий стыд обжигал щёки: ёлки-палки, что на мне за тряпьё, выкрашенное в ведре? Ведь уже после первой стирки, даже самой нежной, становилось очевидным, почему у маечки такой яркий цвет: она делалась неровно пятнистой и впредь годилась лишь на то, чтобы ею мыть пол. Если, конечно, не страшно чуток подкрасить паркетины в нежно розовый цвет. А что за гадостный материал! И разве на мне джинсы? Это похоже на джинсы, но тогда какого чёрта коленки провисли, как у треников?
Полина и её модные, подтянутые, моложавые родители выглядели, благодаря «прикидам», как лорды какие-то. Семья голубых кровей, из бывших-с. А мы, прочие – чернавки, гопота из крепостных.
Когда Поля и я стали близкими подругами, она пыталась дарить мне какие-то свои почти совсем неношеные вещи, но наши размеры трагически не совпадали: Полина статная, фигуристая, высокая, с довольно большой грудью… а я-то… Тощая, плоская да и рост ниже среднего. Не получалось моей тушке вписаться в её шмотки ну никак. Ушивать, перешивать? Фирменное, изумительное? Жалко же! Но подруга упрямо хотела исправить мой кооперативно-рыночный вид. В скором времени проблема разрешилась так: под руководством Полины я научилась покупать хорошие вещи в правильных местах – хотя бы одну шмотку в месяц, пусть дорогую, но достойную, а не с рыночного лотка. Именно Поля помогла развить мой вкус, который у меня, как у большинства из нас, находился в эмбриональном состоянии. А с чего бы он развивался в советских реалиях?
Когда впервые я оказалась у Полины дома, то в её светёлке мне бросился в глаза самодельный плакат, сделанный из большого листа формата А3, с длинным текстом, написанным мелким, аккуратным и красивым почерком Ивашкевич. С ужасом подумала, что это какие-нибудь доморощенные стихи, подошла ближе и оказалось…
Фэри: …За весь день никто не сказал мне, что любит меня.
Миссис Сэвидж: Нет, Фэри, мы все вам это говорим.
Фэри: Нет, никто не говорил. Я до сих пор жду.
Миссис Сэвидж: За обедом я слышала, как Флоренс вам это сказала: «Не ешьте слишком торопливо, Фэри.»
Фэри: И этим она хотела сказать, что любит меня?
Миссис Сэвидж: Ну, конечно! Всегда это подразумевается, когда, например, говорят: «Возьмите зонт, на улице дождь», или «Возвращайтесь поскорее», или еще «будьте осторожны, не сломайте себе шею». Есть тысяча способов выразить любовь… но надо уметь это понимать. Когда я увидела своего мужа в первый раз, я ехала верхом на лошади, и он мне сказал: «Вы хорошо держитесь в седле!» Я сразу же поняла, что он меня любит.
Фэри: О, благодарю вас! Сколько прекрасных случаев я упустила…
Сказать, что я удивилась – ничего не сказать.
– Что это?
– Ты не знаешь? – немножко разочарованно спросила Ивашкевич.
– Как раз знаю. «Странная миссис Сэвидж». Обожаю эту пьесу.
Ивашкевич приобняла меня:
– Так и знала, что ты моя потерянная сестра. А почему я сварганила плакатик… – Поля вздохнула. – Дурацкий мой характер: взрываюсь, бешусь из-за ерунды и мне часто кажется, что я всех раздражаю. Что меня невозможно любить, вот такую. Знаешь, когда впервые смотрела спектакль по телевизору, разревелась на этой сцене… потому что подумала об этом же: сколько прекрасных случаев я упустила! И сколько раз была уверена, что всех только бешу.
– Ты-то? – поразилась я. – Тебя все любят.
– Прям уж все!
– Ну, в том смысле, что ты всем очень нравишься, ты популярна.
– Да я знаю, – вздохнула Поля, из чего я сделала вывод, что это не совсем то, что ей нужно. – Вот потому читаю-перечитываю отрывок из пьесы… Успокаивает, что ли… когда накатит меланхолия.
– Всё-таки нравятся тебе плакаты, двадцатые годы по тебе плачут! – решила я шуткой подколоть Полю, чтобы она прямо сейчас не впала в меланхолию. – Не на демонстрацию приволочь какое-нибудь «Долой!», так хоть дома повесить, – мы вместе рассмеялись.
Удивительно, какие люди могут мучиться дурацкими комплексами! Никогда бы не подумала такого про Ивашкевич, несмотря на её действительно непростой характер, который мне ещё предстояло изучить в полной мере.
К весне мы с Полей ходили по институту под ручку, не расставаясь. Нам нравилась одна и та же музыка (техно, новая волна), одни и те же книги и фильмы: к примеру, мы по сто раз возвращались к персонажам романа Митчелл, препарируя героев с психологической точки зрения – особенно женщин, разумеется; или взахлёб обсуждали экранизации Стивена Кинга, сравнивая их с первоисточником. Правда, тут Полинино преимущество было очевидным: она читала Кинга в оригинале, ей открывалось больше, чем мне, её анализ получался тоньше и интереснее. Поэтому я больше слушала и внимала. Разумеется, много говорили о происходящем в стране, обо всём прочитанном, ещё совсем недавно запрещённом, что полностью меняло картину мира, перепахивало мозги и заставляло чувствовать боль. Об этой боли мы тоже много разговаривали. Для Полины политическая часть жизни была очень важна, слишком явно доминировала, выталкивая всё прочее из её сознания. В конце концов, именно эта страсть определит всё – и её жизнь, и наши отношения. Но потом, потом…