– Помнишь «Обыкновенную историю» Гончарова? Как там забавно призывали главного героя, чуть что впадавшего в экстаз: «Закрой клапан, Александр!» Когда прочитала лет в тринадцать, подумала: это про то же самое – держать эмоции в узде, всегда включать холодный рассудок.
– Ох, почаще бы окружающие его включали! Думаешь, я не устала от дури человеческой – эмоциональной или… медвежьей? Взять мою работу… А ну их! Сначала говорят, потом думают, сначала делают, потом думают…
– Или вообще не думают, даже потом.
Счастье моё – говорить с мамой.
Про подруг
Учёба в Литературном институте совсем не напрягала, но я так и не поняла, как можно учить на поэта или писателя, выдавать диплом, в котором указаны эти профессии. Абсурд же! Несмотря на то, что многие выдающиеся литераторы учились именно там, моё мнение не изменилось: не институт их сделал талантливыми, они лишь получили официальную бумагу для легитимации своего творчества – таковы правила «совка». Если вспомнить судьбу Бродского, то «бумажка» – диплом – была крайне важна. На знаменитом суде над поэтом слабоумная судья вопрошала: «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? А вы учились этому, чтобы быть поэтом? Не пытались кончить ВУЗ, где готовят, где учат…»
Мама с папой свято верили или хотели верить, что окружение поцелованных в макушку дарований (какая наивность!), постоянная погружённость в тему творчества, пробудят мой впавший в кому дар. Мне же было всё равно, где убивать положенное для учёбы время.
Любимые школьные подруги поступили в нормальные институты. Наконец-то, расскажу о них. Марина и Люда. Я их называла «мои Малюдки».
– Малюдки, в кино идём?
Мои Малюдки были чемпионками: Марина по красоте, Люда по уму. С первого класса Марина по справедливости считалась нереальной красоткой, каких больше нет на свете, а Люда – самой умной девочкой в классе. В школе. Может быть, в мире. При этом не «ботаничка», а нормальная девчонка с весёлым «конским хвостом» из густых чёрных волос, ясноглазая и улыбчивая, обожающая рок, любящая под него «балдеть», покуривавшая лет с четырнадцати – нас с Маринкой пыталась втянуть, но мы не поддались. Людка с младших классов обожала порассуждать про жизнь вообще, в целом, и интересовалась, как мне казалось, всеми науками сразу. Со временем её ум целиком и полностью оккупировала биология. До фанатизма! Ей стало интересно, из чего мы и всё сущее состоит, как это устроено, взаимодействует, работает. Потому химия тоже стала её любимым предметом.
– Вы обе тронутые! – смеялась Марина. – Одна с рождения реинкарнация Пушкина, другая мечтает поселиться в таблице Менделеева в качестве нового элемента «людика».
– Тогда уж «людия», – хихикала Люда.
– «Пре-людия», – вносила я свою лепту.
К тому времени я совсем перестала быть «Пушкиным», но девчонки ещё не знали, может, только догадывались. Настоящие друзья потому и настоящие, что не задают явно лишних вопросов, которые неприятны. И однажды без слов всё понимают сами.
У Люды был брат Женя, старше её на пять лет, проявивший себя яйцеголовым в математике. После восьмого класса он перешёл в знаменитую московскую математическую школу, потом поступил на Мехмат, получил красный диплом и… «Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю, храни его, храни!» Америка станет судьбой для всей их семьи, но случится это позже.
Легко было Марине ржать над нами, ведь она вообще могла смело смотреть свысока на кого угодно. С такой сногсшибательной внешностью жизнь была обречена на успех, что стало очевидным уже в отрочестве, если не раньше. И бессильны трюизмы, вроде «не родись красивой», мол, ничего красота не гарантирует, напротив, может привести к беде. Может, и так бывает, если у красотки совсем нет мозгов. А у Марины они были. Внешне идеальная красавица типажа Джины Лоллобриджиды (смесь отцовской таджикской крови и маминой украинской дала совершенно термоядерный результат) была неглупа, хотя куда ей до Люды. Впрочем, до Люды всем нам как до звёзд на самокате, что, скорее, Людкина проблема, не наша – трудно быть настолько умной даже среди не самых последних дур.
У Марины же хватало ума не так уж плохо учиться и, походя, сводить с ума всех мальчишек и юношей, которым не повезло хоть раз её увидеть. Да и взрослые дядьки теряли дар речи, глядя на девочку, будто выточенную из самого прекрасного материала превосходным художником-скульптором – специально для издевательства над сильной половиной человечества. Как дальше жить, узрев такое, недоступное, невозможное? Какими глазами на других женщин смотреть?
Мне часто думалось, что парни, знавшие Марину, потом всю жизнь тосковали о ней и расценивали любые свои отношения с дамами, как симулякр, «за неимением гербовой». А женщина мечты – она существует, реальна. Ты, неудачник-лох, видел её собственными глазами, был рядом, но она никогда-никогда не могла быть твоей и с тобой! Вот и живи с этим до старости, тоскуя о несбыточном. Может, несправедливо, чересчур, но так мне казалось.
Родись я мужчиной, то, встретив Марину, не смогла… то есть, не смог бы потом вообще смотреть ни на кого.
Когда мы подросли, Марина стала лениться учиться и, как говорится, съехала. Что её абсолютно не волновало, да и нас, её подруг, тоже. Хуже было другое: она вообще не хотела читать книг. Но мы с Людкой, во-первых, уже любили её такой, какая она есть, а во-вторых, Маринку здорово выручал природный ум, в иных случаях ловко подменяющий знания и эрудицию.
Ещё в детстве мне думалось, что, наверное, именно так и происходит с красивыми девочками: им катастрофически не хватает времени на занятия и чтение, ведь огромное количество часов они проводят перед зеркалом. Что естественно! На красоту хочется смотреть, ею надо любоваться. А уж когда ты понимаешь, что ты и есть красота, вообще оторваться невозможно! Размышляла я об этом, ища объяснения тому, что красотки слишком часто бывают… не шибко интересные в разговоре и для дружбы. Но Марины это не касалось! Она была безусловной, любимой подругой.
Наша троица образовалась сразу в начале первого класса и сохранилась до самого окончания школы. За десять лет к нам то и дело прилеплялись одни, другие, классе в восьмом наша школьно-дворовая компания доходила аж до десяти человек вместе с мальчишками. Но мы, ядро, неразлучницы, так и оставались «тремя мушкетёрками» – самыми близкими и в свой узкий круг мягко, но решительно никого не допускавшими.
Конечно, мы не расставались и вне школы – болтали по телефону, гуляли, бегали друг к другу в гости, благо наши дома находились рядом. Наш тройственный союз особенный, нам никто больше не был нужен.
Иногда случались коллективные походы с классом или с какими-нибудь мальчиками в кино, многолюдные игры во дворе. Большими компаниями справляли дни рождения. Но когда нас оставалось только трое, приходило особенное чувство доверия, покоя и то бесценное в дружбе, когда можно вместе молчать без всякой неловкости и не ощущать скуки.
…Одна уставилась в зеркало и с досадой разглядывает подлый прыщ на лбу, другая ушла в себя, угнездившись в диване, задумалась и наматывает на палец бахрому пледа, третья, глядя в окно, любуется, опёршись руками о подоконник, падающим снегом, при этом что-то тихонько напевает, выделывая танцевальные па ногами в тёплых шерстяных носках. Зима, смеркается рано, в комнате заметно потемнело, на улице зажглись фонари. И свет от ближайшего падает через окно на пол скособоченным квадратом, делая наши лица слегка голубоватыми, а скучной обстановке маленькой комнаты придавая волшебную таинственность.
– Включите кто-нибудь люстру! – требует Люда, измучившись оценивать размеры бедствия в виде прыща, чтобы, наконец, решить – выдавить или подождать?