«Ты что, не осознаёшь, как с каждой минутой становишься всё тупее и тупее? Как тебе эта реклама ещё поперёк горла не встала? Одумайся! Очнись!» – в горячем пылу гнева и желании побыть героем чтрочит Андерсен. Когда ощущаешь себя в роли спасателя, всегда испытываешь приятный прилив самоутверждения.
«не тебе мне нотации читать. твои возлюбленные книжки тоже всякую муть пиарят. в них депрессняк один. ещё классика запустила моду на святое горе. вот теперь и ты, видимо, на это говно подсел, интеллектуал хренов!»
По началу Андерсена обуяло пылкое несогласие, мол, искусство придаёт жизни смысл, помогает выразить свои эмоции. Литературные произведения наделяют читателя опытом, поддерживают его, учат справляться с трудностями и всё такое. Он даже совершает пару ошибок, спешно тыкая по клавишам.
«ну да, ты ведь птица высокого полёта. я забыл» – кратко отписывается Дали. Что означают его слова? Неужели, поражается Андерсен, я действительно зазнался и настолько ослеп, что не вижу за обычными людьми их истории? Неужели попал в плен собственных убеждений?
«Прости, – пытается он загладить вину, – в чём-то ты прав. Я поразмыслю над твоими словами. Спасибо»
«ок»
Отложив телефон и вылив остывший кофе, Андерсен озадаченно плюхается в кресло. Голова кипит и отказывается приниматься за работу. Кажется, Умберто готов заснуть, отключиться, упасть в обморок, но только не вести с ним диалог.
– Эй! – отчаянно кричит подросток, – ты не смеешь от меня скрываться! Я должен разобраться во всём!
Но Умберто игнорирует его просьбы и всё глубже прячется в извилистых коридорах. Умберто затыкает уши, подавляет любые реплики и отгораживается неприступными стенами.
Умберто
Он знает Андерсена с самого рождения. Он всегда за ним приглядывает, помогает в учёбе, выполняет поступающие задания и соблюдает бдительность. Он не ведает ни сна, ни отдыха, ни хотя бы мимолётного перерыва. Всего себя Умберто посвящает работе в огромной библиотеке. В ней возвышаются целые ряды полок, заваленные газетами, альбомами, виниловыми пластинками, книгами и прочими носителями информации. Нередко одно путается с другим, что-то бесследно теряется. С рассвета до заката добросовестный трудяга разбирает кипы бумаг, расставляет предметы на свои места, ищет старые данные и ведет беседы с Андерсеном. Они действуют сплочённо, но порой случаются и разногласия.
Как сейчас. Уловив смятение и лёгкое дрожание пола, Умберто понимает, что лучше поживее смотаться, отрубить всякие связи и не нарушать молчания. Он переживает, что всё им построенное, нажитое и возведенное в идолы может рухнуть, развалиться, как вера в Деда Мороза. Умберто просто не может этого допустить. Обесценивание моральных позиций чревато не только разочарованием, но и глубоким безвоздушным отчаянием. Ямой, из которой невозможно выбраться или хотя бы увидеть свет свободы. Свет надежды.
– Отзовись! Я уже ни в чём не уверен! – говорит Андерсен. – Неужели эти дурацкие романы на самом деле вредны? Неужели литература ничем не отличается от рекламных плакатов? Только вместо колбасы «Дёнер» она толкает в массы позицию, что страдания круты и элитарны?! Помоги мне! – паникуя, трезвонит юноша. Он взвинчен, обескуражен, обезоружен и открыт.
Умберто ничего не остается, как откликнуться на слёзы своего подопечного:
– Нет, – упрямо отрезает он, – всем людям необходима дозированная порция стресса, иначе бы они утонули в бытовой рутине. Не поддавайся софистическому мышлению массовки, – приводит доводы библиотекарь.
Слегка придя в себя и взглянув на противоречие со стороны, Андерсен чувствует под ногами твёрдую почву. К нему возвращаются трезвость и холодная рассудительность.
– Но Дали прав: ещё с XIX века запустилась мода на возвышенные мучения. Писатели втирают в мозги псевдо-мудрецам, что самоубийство превратит тебя в несчастную жертву, сломанную глупостью, равнодушием и Бог знает чем ещё! – опять кричит Андерсен, трясясь от негодования. Он вспоминает «Тёмные аллеи», «Анну Каренину», романы Достоевского и прочих русских классиков. Всё его метафизическое тело пульсирует болью, сопоставимой с хлёсткой пощёчиной. Холден Колфилд предал его. Гарри Галлер тоже. Его предали все. – Ненавижу, – непроизвольно искривляются его губы. Кровь, словно лава, разносит по клеткам обиду и гнев вместо кислорода. Как он мог так обманываться? Не замечать подвоха? Как он вообще проглотил горькую наживку и попался на удочку? – Я столько лет потратил на эту пустую труху! Нет никакого искусства, нет никакой эстетики! Есть только одна жалость к себе и самобичевание! Почему все любуются на раздавленных себя? – сокрушается парень.
Он рыдает и швыряет проклятые томики в мягких обложках, с яростью вырывая опасные страницы и комкая их, и принимается за следующую жертву. Спустя несколько минут злость вконец изматывает его и бросает на скрипучую кровать лицом вниз.
Так он и пролежал до самой ночи.
Какие должны происходить нейрохимические процессы, удивлялся Андерсен, если терпеть так невыносимо? Если хочется онеметь, оглохнуть и отгородиться от любых новостей, событий, мыслей?
Он покорно не шевелится и бездарно лапает глазами стену. За что ему хвататься теперь, чтобы удержаться и не кануть в бездну безнадёги? Зачем жить дальше? Ради чего? Смысл опошлился и потерял былую привлекательность. Теперь перед ним зияет голый мертвецки белый лист.
***
Несколько бесцветных суток проходит с тех пор, как мировоззрение с хрустом перевернулось на сто восемьдесят градусов. Теперь Андерсен всё больше отдаётся пассивному наблюдению, лишь подчёркивая, что молодёжь всячески лелеет свои горести. Девушки плачут по безответной любви. Богачи ударяются в аскетизм. От скуки придумывают депрессию. Драма автоматически означает глубину личности и её силу. Считается, если ты весел и здоров, то неинтересен и банален. Даже глуп. Отныне он всячески будет избегать книжных магазинов – разносчиков смертельной эпидемии. Отныне он считает себя античитателем. Классикофобом. Горененавистником.
Но некий внутренний приглушённый зов продолжает исходить из недр его души. Или подсознания. Что-то неудержимо влечет его в свой старый мир, словно одна важная часть осталась в этом и никак не могла встать на место. Невозможно подавлять призвание, невозможно удерживать заложенную силу, и потому Умберто который день вынашивает дикую, неслыханную идею. И одним вечером, стоя под мягким пепельным небом, Андерсен, наконец, облачает смутные ощущения в слова.
– Я должен в корне изменить как прозу, так и поэзию. Переписать культовые романы. Запустить новый хит. Заставить Землю вращаться в другую сторону.
Не чуя себя от радости, парень нёсся в родную коморку, под натиском окрыляющего вдохновения, распахнув первый попавшийся сборник, принимается анализировать текст.
– У тебя всё равно ничего не выйдет, эта затея обречена на провал, – говорит Умберто, но воля не подчиняется смущению и отступлению.
– Ты дилетант. У тебя даже филологического образования нет, – говорит Умберто, но не переубеждает парня.
– Никто не станет читать твои глупые выдумки. Тебя даже не заметят. Тебе не удастся переплюнуть мастерство великих гениев. Ни черта ты не затмишь, – говорит Умберто.
И Умберто абсолютно прав.
Купидон
Лазерные линии чертят на пьяных лицах то красные, то зелёные узоры, сворачиваются в змеиные спирали и слепят накрашенные глаза. Пойло стекает по полуголым грудям, водка смешивается с тоником, а в ноздри проникает запах пота и дешёвых духов. Голова трясётся под энергичные толчки музыки, пульс подстраивается под качающий ритм, и всё тело насыщается дивным расслаблением. Своим опытным взглядом Купидон подмечает, как по залу кочуют пропитанные марки и разноцветные таблеточки. Как тайно перемигиваются патлатые парни. Купидон зорко отслеживает тех, кто подолгу торчат в туалете, а на танцпол вываливается, как сонная муха. Все гости приходятся ему потенциальными покупателями, но только немногие могут стать реальными клиентами. Меньше всего ему улыбаются бедные сосунки, на чьих губах ещё не высохло молоко, а в карманах не водилось ни шиша, так что половину площадки он отшвыривает со скоростью пятьсот пятьдесят километров в секунду. К тому же, Купидону не шибко хочется стать жертвой своей смазливой внешности и заработать трехдневную боль в заднице.