Рядом с зеркалом висел, вырезанный несколько лет назад из какого-то журнала, портретный рисунок, изображающий маленького Ленина – щекастое улыбчивое личико, обрамлённое белыми кудряшками. Снять и спрятать то ли не успели, то ли забыли. Мама очень боялась, что, увидев его, немцы или мадьяры начнут свирепствовать. Могли и расстрелять… Но, увидя этот портрет, пришедшие «новые хозяева», потыкав в него пальцами, чему-то громко рассмеялись, непонятно при этом переговариваясь между собою… И портрет этот не тронули. Так он и провисел там – чудом – до самого конца войны…
Как мы проживали всё это время оккупации – не помню совсем. Какие-то обрывки в детской памяти задержались. Остальное – стёрлось напрочь. Будто и не было вовсе всего того страшного тяжкого времени…
Наверное, любая детская память такая. Всё, что плохо и страшно, она прячет так глубоко, что и во взрослом возрасте не вытащишь из головы эти воспоминания. А, может, это такое свойство – не помнить всё то нехорошее, что произошло в детстве, как бы стереть всё это, оставив малозначащие, разрозненные обрывки…
Вот помню – ещё только начало лета было, уже года два с начала войны прошло: мы с мамкой и тёткой идём по той самой аллее, обсаженной акациями, что к кирпичному дому с подвалом, где ещё в 41-ом от налётов прятались, ведёт… Там потом немцы сделали сборный пункт для отправки в Германию. Наши уже наступали вовсю после Сталинграда, и фрицы торопились всё и всех вывезти – чтоб ничего нашим не осталось. Даже перед уходом многие дома пожгли…
Вот мы идём, а по бокам пара немцев нас сопровождает. О чём-то разговаривают друг с дружкой. Мы чуток поотстали. Вижу, мамка передаёт на руки тете Марусе маленького Мишку, а меня берёт к себе на руки.
А слева от аллеи, за неширокой канавой, раскинулось густые заросли конопли вперемешку с белёсой лебедой. Росла конопля там беспризорно с начала войны. Она в этот год высокая уродилась – выше макушки взрослого человека. Хотя не ухаживал никто, не смотрел за ней. Самосейка…
Потом я заметил, что мама переглянулась с тётей и – сквозь кусты акации, перемахнув через канаву – прямо в гущу этой конопли сразу кинулись. Сестрёнка побежала за ними, да споткнулась и осталась на дорожке лежать. Немцы опомнились, когда мамка со мной и тетка Маруся с Мишкой уже в конопле скрылись. Постреляли из винтовок немцы в коноплю. Потом развернулись – и пошли обратно в село, оставив сестрёнку одну на аллее – не нужна она им, шестилетняя кроха, в Германии…
А у тёти Маруси в зарослях конопли ноги в лебеде заплелись, она и упала. Мамка подумала, что её убили. Ведь она упала так, что Мишка под ней оказался. Чуть не задохнулся. Мамка нашла их, взяла Мишку – и мы вчетвером до ночи сидели тихо в этой конопле. Мамка за сестрёнку вся испереживалась…
Под утро сходила потихоньку в село, нашла мою сестрёнку Люсю – и снова в коноплю. Только через сутки, пересидев немецкую акцию по угону в Германию, мама с тётей взяли нас – и мы все ушли на болото – в места, где река Удай разделяется на несколько проток, а между ними – болотистые островки, густо заросшие камышом и низкой растопорщившейся вербой. Там даже были и гиблые топи, и немцы с полицаями не решались туда соваться. В тех болотистых зарослях хоронилось, пряталось от немцем почти всё село. Там и мы прятались. В каких-то шалашах под деревьями перетерпели около трёх месяцев, чуть от голода и страху не умерли. Корень рогоза жевали от голодухи постоянно. Многие, кто без семьи оказались, к партизанам ушли – партизаны и подпольщики ещё с лета 41-го года в Ичне и в Монастырище действовали, и в лесу, что меж ними. Потом, в 42-м году, почти всех подпольщиков немцы поймали и замучили. Партизаны тогда в лесах и на болоте сховались… К осени начали немногие выжившие на болотах возвращаться в село. Но часть жителей села на болотах до середины сентября – до прихода Красной армии – так и жила…
Хочу вот что ещё сказать – местные сельские знали нашу семью – кто мой отец, кто моя мама, и дед кто. И то, что они все в партии состояли. И то, что трёх девочек-евреек, которые отстали от беженцев, бабушка переписала в классный журнал как местных украинских девчонок – своих учениц, и волосы им обесцветила. Они потом, в начале лета 42 года, в лес к партизанам подались… И никто не выдал, ничего не сказал, не донёс немцам…
Сестру отца – тётю Лену (она в конце января 24-го года родилась, и её назвали Лениной) – немцы всё же вывезли в Германию. Она в Ичне жила. Её в самом начале, как только немцы появились, забрали, в вагон к другим таким же бедолагам запихнули – и увезли. И обратно она только в 46-м году вернулась. Как она уж потом рассказывала – работала в каком-то городке небольшом прачкой, где стиралась и латалась одежда для немецких солдат из трудового лагеря, который был неподалёку. А перед самым концом войны её и других работниц перевезли дальше на Запад – и они на какой-то станции целый месяц разбирали руины зданий, обрушенных после бомбёжек. А потом американцы их освободили – и она ещё около полугода в американском лагере бельё стирала – но уже для американских солдат… Потом только вернулась в Ичню. Говорила – её и не проверяли совсем – что прачку-то проверять. Руки сами все скажут – как на них посмотришь…
Вот и вся оккупация. Какую я её помню…»
Встречаясь с дядей Володей 9 мая, неспешно идём с ним после прохода колонны «Бессмертного полка» по улицам города. Светит солнышко. Некоторые прохожие, идущие навстречу нам, здороваются с моим дядей. Он их узнаёт ещё издали, и тихо говорит мне: «Вон идёт тот-то или такой-то…». Года два назад ему сделали операцию по замене хрусталиков – и теперь его глаза так же зорко, как и в далёкой молодости, глядят на мир…
Шутит: «Ещё б сердце да суставы заменить – и можно вторую жизнь прожить запросто!»
Дядя Володя гордится своими детьми – их у него трое. Но ещё больше гордится своими внуками и внучками. И ждёт правнуков…
А вечером – вновь воспоминания.
«В Монастырище мы жили до середины 46-го года. Потом отец нас всех перевёз в город Клин, что в Подмосковье. Там ему дали небольшую квартирку. Жили сначала в обычном деревянном бараке. Отец, комиссованный с военной службы, работал начальником городского радиоузла. Как коммунисту, ему город дал партийное задание – радиофицировать близлежащие посёлки и деревни. Эта сеть в деревнях работает до сих пор… Маму же учительницей в школу не взяли, сказали, что у неё сильный украинский говор. И пришлось ей устроиться воспитательницей в детский сад. Как раз отцу тогда дали другое жильё, от комбината «Химволокно» – большущую двухкомнатную квартиру в посёлке Майданово. Напротив как раз и расположился детсад. Я и моя сестра Люся к тому времени уже ходили в школу в том же поселке Майданово, я оканчивал 2-й класс, а Люся – 4-й…
В праздничные майские дни, как и многие люди в России, дядя Володя целыми сутками пропадает у себя на даче. Вот недавно уговорил своего соседа – и привёз на его машине несколько мешков торфа. После разгрузки пожаловался в разговоре по телефону, что давление прыгает, да и пульс как бешенный… На мои увещевания поберечься только машет рукой: «Пока работаю – живу…»
Как бы нехотя, стеснительно – пеняет на раннюю жару. Мол, стал её хуже переносить, давит она на него. А ведь сколько лет проработал в «горячем» – литейном – цеху Клинского комбината «Химволокно»!
Как-то при телефонном разговоре вспомнил о братьях своей мамы – моей бабушки – Ксении Алексеевны.
«Их у мамы было трое: старший Николай и двое младше её на 2—3 года – Леонид и Александр.
Когда началась война, Николай Алексеевич Маринчик на границе служил. В первые же дни и пропал без вести – то ли под бомбы попал. То ли ещё что. Не было тогда «свидетелей» – всех поубивало на том участке границы…