В буковом лесу золотистая листва. Как это меня притягивает. Мальчишкой я обычно валялся в ней, вставал на голову, подбрасывал в воздух листья, ликовал. Теперь же, прежде чем кувыркаться в ней, я оборачиваюсь..
На краю деревни хилая полоска пашни. Хайнц В. пашет; серый в яблоках кооперативный конь тянет старый, ржавый плуг. От животного идет пар: песчаный суглинок в сухую осень тверд. Во время разворота Хайнц допускает меня до сельскохозяйственного орудия. При этом он, дурачась, ухмыляется: ты все равно не сможешь сделать этого, поэт!
Я вдавливаю сошник в землю, совершенно прямо вытягиваю борозду. Столь тщательно изученного хватит до конца жизни.
Я подготовил большую кастрюлю, полную яблок, для варки. Собираюсь консервировать пюре. Какое же это победоносное чувство, когда я открываю крышку и разливаю все по банкам. Тимм сидит рядом со мной и обследует удочку. Леска на ролике запуталась. Позже, рука об руку с М., он удаляется со двора. Они уже собрались «по-быстрому» вытащить из озера щуку. Я в предвкушении желаю им «Удачного улова!» и смотрю вслед.
Они останавливаются через каждые три шага, не переставая флиртуют, целуются. Толкают друг друга в траву. Дойдут ли они когда-нибудь до озера? Я, заглушая голод, переключаюсь на хлеб и сыр.
Тимм хлебает рисовый суп. Кончики его волос окунаются в тарелку. «Тебе пора сходить к парикмахеру».
«У Маркса тоже были длинные волосы».
Мой знакомый М.: «Я обучил бы своего сына игре на флейте, если бы он носился с такой гривой». Но что, если он предпочитает звуки скрипки? – Волосы важнее, чем голова?
«Ты должен сходить к парикмахеру!» – «Сиди за столом прилично!» – «Не чавкай, как свинья!» – в подобном тоне я мог бы продолжать долбить в барабан, который должен заставить моего сына идти со мной нога в ногу. В каждой фразе я слышу своего отца. И теперь, когда я вспоминаю всю эту докучливую опеку, в моей памяти улыбаются ответы, которые я мысленно отправлял своему старику: «Оставь меня в покое! Поцелуй меня в задницу! Отстань от меня!»
ВОСПОМИНАНИЯ
Вскоре после войны; мне столько же лет, как сейчас моему сыну. В одном маленьком городке я с другом тащусь в женскую парикмахерскую. Мы позволяем сжечь наши волосы «химической завивкой», после чего по три раза в день важно расхаживаем по всей деревне, как павлины.
* * *
Мы ищем и находим поводы для единения. Тимм приносит из Айкенкампа связку березовых черенков. На пути в деревню парень копает в глинистой почве посадочные ямки. Я едва успеваю приладить рассаду, притоптать землю. Наши разговоры вертятся вокруг деревьев. Я привожу известное изречение Лютера[13]: «Даже если бы я знал, что мир завтра погибнет, я все равно сегодня посадил бы яблоню». Тимм припоминает, что за последние годы было вырублено одиннадцать миллионов квадратных километров леса; три миллиона из них стали сельскохозяйственными угодьями, остальные подверглись разрушительному воздействию и на долгое время, если не навсегда, стали бесполезными. К вечеру мы удовлетворенно разглядываем свою работу: стоят сто двадцать березовых саженцев. Тимм: «Когда я стану взрослым, я буду ходить под ними со своими детьми и говорить, смотрите, я посадил их вместе с вашим дедом».
По дороге домой мимо нас рычит джип: Мелиорация[14] – чего они снова здесь хотят? За два года перерыли всю местность, проложили трубы, отрегулировали плановую вырубку.
Хотя для начала следовало бы выяснить, благо она принесет или же вред этой холмистой местности.
К нам приближаются двое мужчин; они поставили на краю поля земляной бур для пробы грунта. «Неужели снова собираетесь мелиорировать?» – спрашивает Тимм. Я задаю вопрос конструктивно: «Целесообразно ли на самом деле дренировать эту холмистую местность?» Один из мужчин: «Ты хочешь, чтобы мы были безработными и наши семьи остались без хлеба?»
Г. выходит из автомобиля. Тимм хватает ее, с силой подкидывает в воздух, и, наслаждаясь визгом своей матери, с невероятной осторожностью опускает ее в траву.
Грубая мальчишеская нежность. Как неуклюже показывает он, что любит ее. В честь нашего «гостя» я мариную соленую сельдь кольцами лука, лавровым листом, душистым перцем, перцем горошком, сливками, каперсами, огурцом.
Трапеза окончена, мы с Г. нежимся под поздним полуденным солнцем. Она теперь все чаще приезжает из города в одиночку, у дочери там друзья. Жаль, что мы не живем под одной крышей постоянно. Но дорога до школы составляла бы для ребенка пять километров, и Г. пришлось бы отказаться от работы журналисткой на радио.
Дочь Саския – любимый ребенок, я редко когда о ней размышляю. Хотя в проблемном возрасте – четырнадцать лет – с ней, кажется, все идет «гладко». Когда она здесь, я балую ее, читаю глазами ее желания. Обо всем остальном я говорю себе: Г. прекрасно справится с ней самостоятельно. Людские сплетни: живут отдельно! Будто бы совместная жизнь возможна только тогда, когда день за днем проживаешь вместе.
Чувствую, что калякаю пустое. Никаких идей. Попытки кажутся мне тестом без дрожжей. Строфы стоят на бумаге, как скверно построенный забор. Здесь на пользу пойдет только одно: прочь отсюда! Срочно на несколько дней в город. Г. радуется. Мы с наслаждением поужинаем, выпьем чаю, некоторое время послушаем музыку, а после – продолжительная, обстоятельная демонстрация фильма, который только что посмотрела Саския.
В пять часов утра город начинает гудеть. Это пробуждает меня, не могу снова заснуть. Автотранспорт грохочет. Местные условия дорожного движения этого отдаленного нового района неудобны: электричка слишком далеко, автобусы постоянно переполнены. Какое воздействие на окружающую среду, какой износ техники, какой расход энергии, когда машины, в большинстве случаев, без пассажиров, а лишь с водителем, утром катят на предприятия, а вечером обратно, в жилые районы.
В кафе-мороженое официантка нерасторопная, от того долго. Лицо нетрезвое – как разбухшая лапша.
Чем может заниматься Тимм?
На балконных стенах наших соседей имитация фахверка, нанесенная темной краской[15]. «Я хочу немного от моего деревенского жилья в эту отапливаемую бетонную коробку», – говорит мужчина. Живопись по бетону – капелька самореализации; высвобождает творческое воображение; создает маленький мир фантазии, личного пространства.
Несколькими домами дальше – ярко-зеленый холм, настоящая открытая терраса. Третья постройка: шлюпочная палуба со штурвалом, сигнальные лампы, канаты – по-видимому, жилище моряка. Три дня в городе – достаточно!
Возвращение – в полдень. На выезде из города радарный контроль. «Превысил на четырнадцать», – говорит полицейский в белой фуражке. «Но ведь здесь разрешено шестьдесят», – отвечаю я. «Было разрешено четырнадцать дней назад. Веди машину внимательнее! Документы! Не задерживай движение». Десять марок, штамп. И незабываемые впечатления от нахального товарища из дорожной полиции.
Наш тихий дом! Мой сын! Солнце устраивает для меня парад заката, встречает ослепительно-красным сиянием.
В бузине свистят скворцы. Упоенные этим паутинки бабьего лета танцуют по саду. Над домом пролетел стройный клин серых гусей. Я сижу под яблоней и слушаю концерты для трубы: Торелли, Гросси, Фаш, в исполнении Гюттлера. Совершенное великолепие, созидающая радость музыка.
«Почему, собственно, ты всегда смотришь западное телевидение?»
«Я смотрю то, что не скучно».
«Откуда ты знаешь, что наше телевидение скучное, если ты его вообще не смотришь?»
«Да всем известно, как неинтересно то, что происходит в Адлерсхоф»[16]. «С каких это пор ты стал слушать других?»
Тимм пытается надавить утверждающим ответом: «Но ведь это не запрещено, не так ли?»