Я помню, с какими трудностями наши родственники выбирались из Сергиевки. Как правило, путём вербовки. Например, на торфоразработки в Подмосковье, которые активизировались в связи со строительством тепловых электростанций по большевистскому плану ГОЭЛРО (электрификации России). Кстати, для исторической справедливости: не большевики первыми задумались о масштабной электрификации. Ещё при царизме быстрая индустриализация страны потребовала увеличить выработку электроэнергии. Но помешали войны (японская и Первая мировая), да и революции.
Был и ещё один способ сбежать из села – угодив в тюрьму. Но, разумеется, никто специально не пользовался таким вариантом. Тюрьма – не курорт…
Всеобщая паспортизация колхозников стала возможной лишь после выхода постановления Совмина СССР от 28 августа 1974 года. Но фактически она началась лишь с января 1976 года. До конца 1981 года было выдано пятьдесят миллионов паспортов в сельской местности. Эта цифра потрясает. Вот сколько человек наконец-то, через шесть десятилетий после победы «народной власти», стали юридически полноправными гражданами СССР!
Что касается отъезда моего отца, то, полагаю, когда он женился, у него уже был паспорт, коли до этого работал на нефтяном промысле. И он беспрепятственно уехал в Москву. Там уже жил его старший брат Тимофей. Вероятно, с его подачи отец стал плотником, столяром. Вскоре к нему перебралась мама. Жёнам не чинили препятствий для выезда с колхозных территорий.
Затем появился я. Потом – война, плен…
Возможно, и сам плен, и его последствия психологически надорвали отца – это же унижающее тебя пятно на всю жизнь, а «самый справедливый в мире» строй социализма ни на один день не забывал про «предательство» и безжалостно ковырял эту рану при любом удобном случае. Не исключаю, что именно это унижение привело отца, гордого человека, к постоянному пьянству. Он не был алкоголиком: не пропивал последние деньги, не напивался до бессознательности и не валялся на улице, не устраивал драки. Он просто почти ежедневно заглушал свою глубокую боль.
И вдруг он резко изменился.
Сначала он демонстративно поставил на обеденный стол пепельницу с пачкой «Беломора» и бросил курить! И не сделал ни одной попытки вернуться к вредной привычке! Выдержал это до конца жизни.
Потом он практически перестал пить. Не то чтобы совсем отказался от алкоголя – принимал горячительное по праздникам или когда приходили гости. Принимал в умеренных, контролируемых дозах.
Формальным поводом для такой резкой перемены послужил несчастный случай. Как рассказал мне сам отец, он, сильно поддатый, свалился с платформы станции Чухлинка на рельсы и чуть не попал под поезд. Видно было, что он пережил шок. Даже, когда рассказывал, он, неожиданно для меня, так разволновался, что у него задрожали губы. Правда, я так никогда и не узнал, свалился он случайно или захотел покончить свою непутёвую жизнь. Подозрение о самоубийстве закралось потому, что ему некуда и незачем было ехать с этой станции. А как человек начитанный, он знал, что станция Обираловка, где покончила жизнь под колёсами поезда толстовская Анна Каренина, – всего в нескольких километрах от Чухлинки. Только теперь она называется Железнодорожная.
Но начались кое-какие подвижки в поведении отца, как мне тогда показалось по другой причине. По… государственной, политической. Приход к власти Хрущёва, «оттепель» внутри страны и улучшение отношений с Западом. Эта связь может показаться странной, но это так. До Хрущёва отец был уверен, что вот-вот начнётся война. Риторика сталинской власти не давала повода для надежд. Отец помнил довоенные события: на Дальнем Востоке, в Монголии, Польше, Бессарабии, Финляндии. После Второй мировой – война в Корее, военная гонка, испытание ядерных бомб, ежедневное бряцание оружием… И отец вёл себя по принципу, как в песне поётся: «Вышла девка прогуляться – всё равно война…» Зачем копить деньги, зачем прибарахляться – всё пойдёт прахом. Он никогда особенно и не заботился о своём внешнем виде, одет был простецки. Хотя в аккуратности не откажешь.
Единственной его постоянной заботой о своём внешнем виде было лишь бритьё. Он брился не каждый день, но не давал своей темноволосой щетине сильно разрастись, чего позволяли другие мужики. Брился, я бы сказал, со смаком. Мне нравилось исподтишка наблюдать за этим процессом. Пользовался он опасной бритвой (безопасные лезвия с его щетиной не справлялись, к тому же он их презирал, а за электрическую взялся лишь в конце жизни). Долго затачивал блестящее лезвие на кожаном ремне. На щетину обильно клал помазком мыльную пену и не спеша срезал её вместе с растительностью, водя лезвием туда-сюда. Потом охотно одеколонился, наполняя квартиру запахом советской парикмахерской.
А в остальном был скуп к себе, к своему внешнему виду. И вдруг хрущёвская политика вселила надежду, что новой мировой войны не будет, а значит можно надеяться на долгую жизнь, мирную жизнь! Казалось бы, «что я Гекубе, что мне Гекуба», а вот поведение одного политика повлияло на поведение конкретного человека, далёкого от политики и презирающего этот строй. Да, это точно: отец остепенился под влиянием изменившейся политики!
Правда, тогда же чуть не случилась беда, мировая беда. Как известно, политической доктриной коммунистов, их целью было стремление устроить «справедливый социалистический строй» во всём мире. И эта политика плюс авантюрные действия импульсивного Хрущёва чуть не привели к ядерной войне с США – в результате Карибского кризиса, возникшего из-за попытки Кремля устрашить Америку размещением ракет на Кубе. Но поскольку кризис благополучно разрешился, а отец уже привык жить поприличнее, то эта угроза новой мировой войны не сильно поколебала его новое поведение. Хрущёв одумался, мир успокоился, отец – тоже.
Более того, он стал настолько благопристойным, что его назначили начальником цеха! И это простого работягу без специального технического образования! Правда, не на своём комбинате, а в городе Железнодорожном. Куда он переехал от нас к гражданской жене.
Переехал он буквально на другой день после моей первой заводской зарплаты. Дал маме сто рублей и – «адью». В дневнике у меня в тот день появилась печальная запись: «Отныне у меня не будет отца. Но я не сирота». Всё-таки, считаю, он проявил определённую отцовскую порядочность: формально не уходил из семьи, пока я не мог зарабатывать. Хотя не формально – «отлучался», порой надолго, но продолжал приносить маме деньги на наше проживание. Понемногу, но регулярно.
А тут решил: всё, выкормил дитё до совершеннолетия, до собственного заработка, пусть оно само по себе барахтается в этой жизни. После этого он уже лишь изредка делился с нами своим доходом, и обычно по настоянию мамы. Время и бремя негласных алиментов закончилось.
Я его не осуждал. Ни за отсутствие материальной помощи, ни за расставание с мамой. Ещё сравнительно молодой мужик – сорок лет с хвостиком, полон сил и любвеобильности, а с моей больной мамой какая семейная жизнь? Ни секса, ни раздавить бутылочку, ни пойти куда-нибудь… К тому же ему ещё после возвращения в сорок пятом заботливые люди наговорили про связи мамы с деревенским мужиком. Да и как он мог поверить, что за долгие годы его отсутствия в плену, молодая женщина (в сорок первом ей исполнилось лишь двадцать шесть лет!) сохраняла ему верность? Возможно, и эта рана кровоточила. Сам отец при мне никогда маму ни в чём не упрекал. Не исключаю, что об этой тёмной странице жизни в военное лихолетье у них случился крутой разговор после возвращения отца из плена, а я ещё был слишком мал, чтобы услышать и что-нибудь понять.