– Шевелись ритмичнее, надо же скорее найти пса, – изнемогающе просил он. Гришка прыснул, дергала жажда повыбить всю спесь из кисейного барина.
Возмущенный и раздражённый, Алексей отдалился, откосил слегка вверх, уже едва различимый за колоннами сосен. В конце концов, наткнулся на сухостойную липу. Не успел Гришка моргнуть, как загребущая клешня уже нещадно жахнула по набухшим липовым цветкам.
– Не рви! – сорвался Гришка вмиг. Зря – не успел.
– Да ты чего? – Алексей выпятил губу. – Липа же! Цветущая! К чаю, и мне от слономух отмахиваться.
И как тут объясниться, ежели сам не знаешь, отчего так вздёрнуло? Варварство ли по отношению к лесу, собственная ли беспомощность противостоять этому… Чёрт его знает! Только где-то под сердцем громыхнуло, встряхнуло.
Алексей спокойно оборвал развесёло-желтые венчики цветов.
Гришка понуро прислонился к дереву, прикрыл глаза ладонью, провёл по лицу, смахивая дурноту и мальчишескую дурь, подмывавшую вдарить хоть кому-нибудь, неважно кому.
– Что, до бруслины? – Алексей теперь казался бодрым. Ещё б не радостным быть, когда в руках целый букет полезной добавки к чаю. Карамельный аромат разлился от густолиственных веточек.
– Пойдём, – опустошённо согласился Гришка. По рассеянности он разбросал из памяти все лесные тропки, поэтому шёл, сам не зная куда.
За спиной оставили они торфяники, чарусы и ещё в прошлом веке положенных там утопленников. На востоке – вертепник дремучий, может, и деда Гришкиного пожравший, неизведанный, таинственный.
Тупиковый лес только на вид доброходный и доступный каждому. А на самом деле, сколько здесь народу перегибло, перетонуло, пропало – не перечесть.
Гришкой была изведана только окраина, ближе к бабушкиному дому, зато как изведана! Знал он каждый кустик, каждую травинку, деревце, вплоть до той самой липы, исправно дававшей пушистые цветы.
– Ты куда ведешь-то? – Алексей встревожено бросал взгляд по сторонам – он плохо ориентировался в лесу.
Гришка покусал пересохшие губы. Как они снова оказались у пруда, он не понял. Старичка на пеньке уже не было, только крылатые вампиры донимали жужжаньем.
– Не тудыть слегка ухлестали, – согласился Гришка. Придётся нестись обратно, перебирать мышцами для всхода по травяному отлогу.
Прошли валежник, снова наткнулись на липу, вновь что-то щёлкнуло по сердцу при виде веточек, обглоданных Алексеевой жадностью. Забрели в густой ельник. За ним находилась опушка, а там и бруслина, и может, след Гвидона…
По старым зарубкам на коре сосенок, оставленным неведомым пращуром, смотрел Гришка, где свернуть, где прямо идти. Вот в тени припорошилась мхом рядовка. Мякотная, вываленная в бледновато-вишнёвом оттенке. Здесь на сосне был вырезан крест, неприметный для непосвященного. Недалеко до опушки осталось.
Где и когда не так пошёл Гришка, осталось смутной загадкой. Снова вышли к пруду. Снова упорно двинулись обратно. Снова кончиками листьев плакала липа…
Всё шло, как обычно, как надо, как завещали лесопроходцы отметинами на стволах. Только когда внезапно очутились они на кочкарнике болотистом, упорство и уверенность Гришки подтаяли. Снуло звенел гнус, вязко чмокала под ногами размокшая землица, равнодушно качали головками хвощи, от долгой ходьбы в куртке сделалось невыносимо парко.
Повернули назад. Алексей пыхтел, не привык он к долгим переходам.
Вернулись к сосновым аллеям. Поднимались по склону бесконечно долго, и Гришка нечаянно потерял зарубки. Пруд, в который раз, приветствовал их трелью птиц.
– Говорил я тебе, не отдохнул ты еще. Все тропы перезабыл, —ругался Алексей, приваливаясь на траву.
– Не перезабыл, просто…
– Скажи ещё, сила нечистая виновата. Нет-нет, лучше скажи, строители виноваты. Во всём они, лютые ироды, виноваты.
– Иди домой, раз надоело.
– Ты меня сюда завёл, ты и выведешь. Тем более, ежели ты теряешься всё время, так и пропасть тебе одному – раз плюнуть. Или ты по дедовским стопам решил пойти, с концами бухнуть в небыль?
Сильно так сжало в грудине. Но Алексей, как обычно, если и ляпнул что ненужное, если и полоснул по больному, не заметил даже.
– Я без Гвидона не уйду, – стоял на своём Гришка.
– А вот он без тебя уже ушёл. Ясно же, нет его здесь. Вернулся уже домой, сидит в будке своей, роняет слюни на лапы от… от грусти и тоски.
– Ладно… пошли, – сдавленно выдохнул Гришка. Он долго и тяжко прощался с лесом, с Гвидоном, посекундно глядя по сторонам, вдруг где мелькнет шальной собачий хвост. Тянул время, но Лёха не дурак, не проведешь его.
«Ты давай уж в полный голос, смысл стрелять взглядом по кустам, как шпион? Гвидо-о-онишко!» У него был хорошо узнаваемый и везде слышный тенор. У Гришки голос постоянно колебался, менялся под приступом того или иного чувства.
У окраины леса деревья поредели. Потянулась знакомая, «домашняя», для местных стёжка – кривлястая, поросшая медуницей. Отсюда до деревни – два шага.
Только почему-то два шага обернулись не тремя и не четырьмя. Тропинка всё не кончалась, тянулась, благоухая молоденькой медуницей. В носу осторожно щекотало. Алексей чихал, и Гришка с нарастающим сочувствием замечал, как летят его слюни и сопли на букет липы.
Пройдя «домашнюю» тропинку, немыслимым образом опять оказались рядом с прудом. Даже у неверующего Алексея глаза растопырились, как у курицы, несущей яйцо.
Мир вдруг поплыл, а потом сомкнулся вокруг Гришки темнотой. Не жалея брезента, чуть ли не рвал он душную штормовку на себе, расстегивался, открывая голь тела.
– Такое… не по какому… не по какому ящику не увидеть, – обрывисто задышал Алексей, судорожно сжимая исжамканный букет. Гришка очумело поглядел на него, повёл взглядом по сторонам. Другой, чуждый лес, впервые видимые тропки, неподатные обхождению и приручению. Заглохнешь здесь. Вот что с дедом случилось…
– Пойдём, домой надо. – Кто-то другой говорил Гришкиными устами, более сильный и решительный. Несломимый.
Поплелись по наитию. Страх делал шаги неподвижными, ломал уверенность. А вдруг снова поведёт не туда, приведет в глушь, к смерти?
Гришке взбрело пойти по-иному, обмануть нечисть зубоскальную. Обогнули хоженую дорожку, углубились в колючий терновник. Пришлось снова запахнуться, чтобы не посадить царапины.
По правую руку, затененный черемухой, лёг муравейник. Высокий, холмистый, с острой шапочкой мертвых веток и жухлых листьев. Домовито лобызали его муравьи. Муравейник был зна́ком, возвещавшим, что до выхода из лесу – всего ничего протопать.
Сосны расступились перед полянкой. Она была обсыпана незабудкой, словно сахарный пирог. Ясно-синие головки постоянно кивали, соглашаясь с чем-то предельно очевидным. Наверное, с тем, что не было лучше места для отдыха.
Ещё прежде чем Алексей запрокинул ногу, утопая в хрупкой травине, услышал Гришка отрывистое блеянье бекаса – верного спутника болотины. Вовремя схватил Лёху за рукав толстовки, потянул на себя, но тот уже начал проваливаться в трясину.
Алексей взвизгнул, выронил нарванные листья, вцепился в Гришку. В ужасе курлыкали кулики, перепугано качали головками незабудки. «Волос лишусь, шкуру искровлю, а не оставлю Лёху! Уйди, нечисть!» И одним, усиленным махом вытянул друга.
Оба упали на твердую почву как перебитые куропатки.
– Бегóм, – вспугнуто прокряхтел Алексей, напряженно хватаясь за траву. Мельком Гришка увидел, как тонули прожилки липовых листьев в черной мути болота.
Сорвались с места, труханули из последних силенок, точно на них цепную шавку спустили. Мрел в вечеряющем лесу силуэт старика. Мерещился злобно ликующий смех. И свербил он уши до самой окраины, пока лес не выпустил их к речке.
Алексей уткнул ладони в колени, толстые струи пота ползли по его лицу вниз.