– Гейдельберг я не знаю. Возможно, зимой там лучше. На другие ваши вопросы я, к сожалению, не могу ответить, господин Сесса.
– Охотно верю. – Улыбка Джованни стала чуть‑чуть ехидней. – Ты знаешь только Сибирь и лагерь для перемещенных лиц. Впрочем, благодарю за замечание, господин Шмидт. Кстати, у вас клевые штаны. А что скажет ваша соседка? Как насчет интервью для «Ньюс»?
Корнелия пожала плечами.
– Может, фрау Кёниг уже вычислила время прибытия, исходя из средней скорости аж семьдесят три с половиной кэ‑мэ в час?
– Мы едем быстрей, – презрительно заметила она. – Нужно только измерить время, затраченное на…
Джованни надул щеки:
– Да вы совсем юмора, что ли, не понимаете! Могли бы и подыграть! Огромное спасибо.
Он ушел. Анатолий усмехнулся.
– Что? – спросила Корнелия. – Тебе нравятся такие шуточки?
– Вот что мне нравится. – Он показал мобильный телефон. – Джованни скоро его хватится. Будет искать!
Она едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.
Южней Ганновера они сделали первую остановку. В очередь в туалет Корнелия встала последней – не помогло.
– Эй, Кёниг! Зачем ты надела лыжи? – Сюзанна сказала это так, чтобы все слышали, и ткнула пальцем в черные сапоги, единственную обувь, в которой Корнелия чувствовала себя не совсем неуклюжей.
Даже маленький скандал, который пришлось улаживать Фредерсену: мобильный Джованни нашелся в кармане Йорна, не смог компенсировать ее обиду. Когда она поднялась в автобус, глаза у нее были красные от слез. Анатолий взглянул на нее, но, к счастью, промолчал. Через несколько минут он предложил ей носовой платок. Она молча взяла. От платка пахло луком и каким‑то русским супом.
– Я слышал, что сказала Сюзанна, – тихо произнес Анатолий. Она вытерла глаза и уставилась на спинку переднего кресла. – А мне нравятся большие ноги.
Корнелия резко передернула плечами и сердито буркнула:
– А мне нет.
– Так устойчивей, верно? На мой взгляд, это удобно, поскольку у нас на севере постоянно дует сильный ветер.
Она понимала, что ей следует улыбнуться в ответ, ведь он вроде хотел ее утешить. Но если улыбаешься, становится еще больней. С ней так было всегда.
– Хуже, если у человека нет рта и он не умеет говорить, – наконец сказал Анатолий и повернулся к окну.
Она подскочила на сиденье:
– Неужели тебе безразлично, когда над тобой смеются? Тебя это не задевает? Или ты думаешь, что когда‑нибудь будет иначе? Ты экономишь, чтобы купить себе крутые джинсы? Надеешься, что это изменит их отношение к тебе? Нет, никогда и ничего не изменится. Даже через сто лет.
Анатолий бессильно опустил руки на колени.
– Когда я жил в России, я всегда представлял, что я пробок, плывущий по воде. Я видел только очередную волну и знал, что должен выдержать удар, каким бы сильным он ни был. И выдерживал, ведь я пробок.
– Пробка, – поправила Корнелия. Он засмеялся:
– Да, пробка. Понятно, что твой отец учитель. Я до сих пор считаю, что моя жизнь – это борьба пробки с огромной волной за существование.
– Ну и ну! – Корнелия невольно поерзала на кресле. – Ладно, пробка. А как насчет спасательного буя?
– Еще чего! Когда надо, его никогда нет рядом.
– Фредерсен идет сюда.
– Эй, Анатолий! – На этот раз учитель кивнул и Корнелии, как приветствуют знакомых в толпе. – Если тебе станет плохо, впереди есть место. Рядом со мной.
– Спасибо. Все нормально.
– А если мне будет плохо? Можно мне сесть впереди? – спросила Корнелия и тут же отметила про себя, что вопрос прозвучал с изрядной долей сарказма.