Как ты можешь говорить такое?
Меня заводят только такие, что постарше чуток.
Та светленькая, пухленькая.
Вот какие.
Это важно, Гренс.
Шлюхи.
Маленькие шлюхи с маленькими дырками.
Которые думают о членах.
Нечего им, блин, так делать.
Нечего, блин, шлюхам с маленькими дырками разгуливать где вздумается и думать о членах.
– Понимаешь, Свен? Люди, когда разговаривают, смотрят друг на друга. Но с ним не получалось. Просто не получалось, и всё.
Он смотрел на Свена. Свен смотрел на него. Двое людей.
– Я понимаю. То есть не понимаю. Раз уж он из тех, что не смотрят в глаза. Раз он один из таких. Почему его тогда не заперли в закрытую психиатрическую клинику? В Сетерскую кутузку? В Кареудден? В Сидшён?
Эверт нагнулся, поднял корзину. Сунул палец под верхнюю губу, выковырял оттуда табак.
– Запирали уже. После первого раза. Три года в Сетерской. Но недавно это расстройство признали легким. А с таким заключением отправляют на зону. Без разговоров.
Эверт сглотнул подавленные, непролитые слезы. Вернулся. Подошел к магнитофону, поменял кассету на другую, тоже с песнями Сив. Постоял перед колонкой с закрытыми глазами. «Джазовая бацилла», оригинал: «The Preacher», 1959 г. Еще прибавил громкости, присел на корточки и стал собирать в корзину банановые корки и скомканную бумагу. Потом поставил ее на пол, сделал три шага назад и с разбегу пнул, на сей раз еще дальше, в стенку рядом с окном.
Потом заговорил снова:
– Не понимаешь, Свен, черт побери? Легкое психическое расстройство. Он трахал двух девятилетних девочек, рвал их и резал, и это называется легким психическим расстройством?! Ладно, Свен, скажи мне, что в таком случае называется тяжелым психическим расстройством?
Все еще утро. Двадцать четыре градуса. Опять будет жарко, под тридцать, почти третью неделю подряд.
«Августин», шлягерный фестиваль Евровидения, победитель шведского отборочного конкурса, время 2:08,1959 г.
Он держал его в объятиях. Прижимал к себе. Они одного роста, так что совсем несложно обхватить его, гладить плечи, шею, щеки, целовать мягкие губы.
– Ты мне нужен.
– Я здесь.
Леннарт Оскарссон снова поцеловал его, тепло и привычно, в это утро, как всегда; он был так рад, что они стоят здесь вместе, в это чертово утро.
– Нильс, ты запер дверь?
– Да.
– Спасибо.
Он смотрел на Нильса, своего коллегу, своего любовника, свою проклятую тайну, и, глядя на него, невольно думал о Марии, своей жене, своей жизни, своей любимой.
Нильс сел в офисное кресло, кожаное, с подлокотниками, потянул за собой Леннарта, к себе на колени, они обнялись.
– Раздевайся.
– Я хочу, поверь, хочу всем телом, но не сейчас, сейчас не получится, мне надо быть на пресс‑конференции, я должен ответить на их вопросы, у меня нет выбора, правда‑правда.
– Мы успеем.
– Нильс, я люблю тебя. Я хочу тебя. Но не сейчас.
Он расстроился, Леннарт заметил и замолчал, знал ведь. Нильсу труднее, думал он. Нет у него никого, кто бы его ждал, не с кем полежать рядом, не с кем украдкой заняться любовью. Он копил, и собирал, и мечтал только для него, есть только Нильс и Леннарт, а больше никого и ничего, у него нет тайн.
Леннарт погладил его по щеке, поцеловал в лоб. Какой же он красивый: на два года старше, темные волосы, слегка тронутые сединой, полный достоинства. Он целовал его так же, как Марию, потому что любил обоих.
– Мне пора идти.
– Мы еще увидимся сегодня?
– Потом я пойду к Бертольссону.