Думать о своей жизни только с точки зрения старика на смертном одре. Только так можно понять о чём будешь жалеть, а о чём будешь вспоминать с весёлой улыбкой.
– Оказавшись перед Богом, что вы Ему скажете?
– Я за Тебя не голосовал.
Декаданс никогда не начинался и не заканчивался. Дух Бодлера вышел из пещеры вместе с человечеством. Сейчас он, должно быть, регулярно посещает имиджборды.
С лёгкостью переношу ругательства в свой адрес, но ненавижу комплименты. Ругань говорит больше о говорящем, чем о её жертве, но комплименты задевают именно осознанием своей ложности, даже если они заслужены и правдивы.
Подписан на несколько пабликов со страницами умерших людей. В «Фаталисте» Лермонтов утверждал, что у человека, которого судьба приговорила к смерти, будто бы появляется какая-то метка на лице. Я долго бороздил фотографии на страницах умерших в поисках этой метки, но ничего не нашёл и разочаровался. Страшное осознание пришло потом: эту метку носят все.
Единственный по-настоящему рациональный поступок – самоубийство.
Из всех мыслей, которые я съедаю, я запоминаю только те, которыми давлюсь.
За те 33 года, что Иисус провёл на земле, он понял больше, чем его Отец за всё своё вечное и преисполненное бесконечным знанием существование.
Если бы я был насекомым, то непременно мотыльком. Стремлюсь только к тому, что меня неминуемо убьёт.
Ёж наизнанку: все мои иголки направлены вовнутрь.
Поэзия кажется мне привлекательной экзотикой. Когда я пишу стихи, я чувствую себя также, как чувствовал себя, впервые пробуя ананас.
Смерть – великая справедливость и великая несправедливость. Но, что самое главное, ещё и великое утешение.
Лиготти хватило бы одного «Заговора…», чтобы навсегда остаться самым страшным писателем в истории. Сначала задаёшься вопросом: как можно так жить? Но он естественным образом сменяется другим, ещё более жестоким: как вообще можно жить?
Большинство людей аккуратно ввинчивают в жизнь, но некоторых жёстко вбивают, как гвоздь в дерево. Наверное, именно на них Бог и срывает свою злобу, сохраняя от неё других. По странной, одному Ему понятной иронии, именно люди-гвозди чувствуют жизнь острее всех остальных. Возможно, именно так Он приближает к Себе: не маня, а прогоняя, не лаская, а избивая, ведь так, в конце концов, проверяются верность и самоотверженность. Любой пойдёт на блаженство, но на агонию? Только те, для кого одно неотличимо от другого.
Ницше был снисходителен, когда сказал, что мир может иметь только эстетическую ценность. Но всё же он прав. Полотно безжалостного художника, в равной степени прекрасное и невыносимое.
Существует два типа людей: смирившиеся и слепые. Неспособные смириться уже не существуют.
Признался ей в своей бесконечной любви к Чорану. Она сказала, что он часто противоречит сам себе. Сначала я пытался понять в чём именно, ведь его работы далеки от академизма. Так и не понял, о чём она говорила, но подумал, что она может быть права. Это очень в его стиле.
Мало книг оставляют настолько же опустошающий след, как «Дорога» Маккарти. После прочтения хочется вырыть себе глубокую яму, лечь в неё и ждать.
Ницше пишет, что променял бы все веселье Запада на русскую тоску. Так вот, как эта тоска называется: «русская».
Достоевский считал, что экзистенциальное мышление более свойственно русскому человеку. У других народов оно проявляется только во время потрясений и катастроф, но жизнь в России – уже потрясение и катастрофа. Страна-мазохистка, народ-мученик.
Знал ли демиург про аборты, когда отправил к Марии Гавриила с Благой Вестью?
Её существование исчерпывалось одним словом – «добродетель». Это меня поражало. Я задавался вопросом: как у неё это получается? Ответ оказался простым – она очень рано пристрастилась к алкоголю.
Сумасшествие – на удивление редкий феномен. Уверен, что человеку более чувствительному достаточно просто оглядеться вокруг, чтобы сойти с ума.
Цель: жить настолько отвратительно, чтобы даже Чёрный человек не захотел со мной разговаривать.
Нет такого замысла, который человеку не удалось бы испортить.
Я был бы куда счастливее, если бы по какой-то волшебной причине не мог задавать вопросы, начинающиеся со слова «зачем».
Предпочитать – пожалуйста, но никогда не «желать».
Одиночеству я обязан одновременно лучшими и худшими моментами своей жизни. Я – свой лучший собеседник, я же свой самый непримиримый враг.
«Мир заключают с врагами, а не с друзьями». Заключают ли мир с собой? Только через посредственность.
Для принятия большинством правда должна быть дистиллирована. Лучше всего воспринимают голую правду только потенциальные отшельники.
Окурки на асфальте придают ему чувство жизни, поэтому я всегда доношу их до урны.
Сквозь произведения Кафки сочится болезненный невротизм автора. Его творчество – автобиография страдания.
Не верю в Иешуа Булгакова, но в правдивость поэмы о Великом Инквизиторе верю больше, чем в Новый Завет.
Достоевский был готов ополчиться даже против правды, будь она против Христа. Я готов ополчиться против правды, будь она против Достоевского.
Язык – ровесник мыслей, поэтому он лучше всего подходит для их выражения. Но чувства во всей их полноте способна выражать только музыка.
Начинать каждое утро обращением ко всему человечеству: «Once more unto the breach, dear friends».
Никогда в истории человечества уже не будет такого же захватывающего приключения, как ХХ век.
Читая исторические книги, тяжело поверить, что люди и правда были настолько глупы. Куда легче поверить в это при чтении новостных заголовков.
Мы целовались: мои руки крепко сидели на её талии, её руки сжимали мою шею, а открытыми глазами мы смотрели друг на друга. Никто из нас не верил, что другой не захочет убежать. Я не верю до сих пор.
Жизнь и смерть – женщины. Ревностно соревнуясь за внимание, каждая выглядит более привлекательной только на фоне своей соперницы. Как и со своими возлюбленными, я разочаровался в них обеих.
Каждый раз уверяешь себя, что хуже уже не будет. Каждый раз зарекаешься.
«Дыру размером с Бога» невозможно залатать или хотя бы скрыть. Вот и ходишь, как дурак, дырявый.
Каждый день я улучшаю навык подрывания собственных желаний. Когда-нибудь я стану настолько хорош в этом, что заморю себя голодом, как Симона Вейль.
Как и любой другой человек, я обладаю определённым содержанием. Но то ли главы не дописаны, то ли разбросаны не в том порядке.
Чувствую себя как дома только «на вершинах отчаяния».
Дело не в «потерянном поколении», дело в тех, кто в силу своей природы теряется в любом поколении, будь то Великая Депрессия или Великое Изобилие. Они оторваны не только от своего поколения, но и от всего остального: семьи, общества, политики, высокого искусства, отношений, самих себя в конце концов. Литература для них не прихоть, а костыль.
Больше всего меня пугает искренний оптимизм. До какой степени нужно отчаяться, чтобы поверить в возможность хоть малейшего движения к лучшему?
Любому порядочному человеку стоит хоть раз посягнуть на свою жизнь. Иной депрессивный откроет в себе бесконечное жизнелюбие, иной счастливый с удивлением обнаружит, что продолжать жить ему решительно незачем.
Быть душераздирающим, как «Последняя лента Крэппа».
Меня поразила мысль о том, что страдание – не присущее исключительно жизни свойство, а что оно существует само по себе, живое лишь способно уловить те волны, на которых страдание вещает. Я уже видел плачущее человечество, но я ещё не видел рыдающего космоса.
Бодлер дал мне исчерпывающее определение: «монах, забывший Бога».