Его светло-каштановые волосы рассыпались в беспорядке, повиснув спутанными космами, превратив его из ангела милосердия в обыкновенного негодяя. Мне доводилось один-два раза покидать ипподром на носилках, но крепко спящим я это делал впервые.
Очнувшись в грохочущей темноте, я не мог уразуметь смысл всего происходящего.
Зачем они схватили меня? Имеет ли похищение какое-либо отношение к выигрышу Золотого кубка? А если так, что дальше?
Мне показалось, что я замерз еще больше, и меня тошнило все сильнее.
Внешний шум — скрип и шорохи — стал громче. К тому же теперь появилось смутное ощущение движения. Однако я ехал не на грузовике. Где же я? В самолете?
Внезапно до меня дошло: тошнота никоим образом не связана с тем, что я надышался эфира, как я предположил вначале. Она являлась симптомом хорошо знакомого недомогания, которым я периодически страдал с детства. Меня укачивало. На корабле.
Глава 3
Я понял, что лежу на койке. Сетка, туго натянутая с правой, открытой стороны, не давала мне упасть. Загадочный шорох издавали волны, омывая борта судна. Мощные двигатели проталкивали тяжелый корпус сквозь плотную массу воды, от чего возникали разнообразные скрипы и потрескивание.
Я испытал немалое облегчение, получив смутное представление об окружавшей меня действительности. Я снова мог ориентироваться в пространстве и мысленно оценить свое положение. Прояснилась та часть этой таинственной истории, что ставила меня в тупик больше всего; с другой стороны, я острее почувствовал физический дискомфорт. Холодно. Руки привязаны к ногам. Мышцы затекли без движения. Я знал, что нахожусь на корабле, и знал также, что на кораблях меня всегда укачивало. От этой мысли меня тотчас замутило еще сильнее.
Неведение — величайший транквилизатор, подумал я. Сила боли зависит от того, сколько внимания ей уделяют; человек, встречаясь и разговаривая с другими людьми при свете дня, не испытывает и половины тех мук, что поджидают его, когда он остается в одиночестве и в темноте. Если бы сейчас кто-нибудь вошел и поговорил со мной, возможно, я перестал бы замечать холод и ужасную тошноту и не чувствовал бы себя таким несчастным.
Прошло, наверное, целое столетие. Никто не появлялся.
Качка усилилась, а вместе с ней — и мое недомогание. Корабль явственно бросало то вверх, то вниз, его нос попеременно вздымался или зарывался в волны, и соответственно поднимались или опускались мои ноги и голова. Кроме того, мое тело слегка перекатывалось из стороны в сторону.
Мы в открытом море, беспомощно думал я. На реке не бывает такого сильного волнения.
В течение некоторого времени я пробовал улучшить себе настроение, припоминая забавные замечания типа: «Принудительно завербован во флот, Господи!», и «Опоен и увезен на судно матросом!» и «Джим, дружок, одноногий Джон Сильвер поймал тебя». Я потерпел сокрушительное фиаско.
Вскоре я оставил попытки вычислить, по какой причине я туг оказался.
Я больше не испытывал страха. Я перестал реагировать на холод и прочие неудобства. Меня занимало лишь одно: как бы меня на самом деле не стошнило.
Меня спасало только то, что я с утра ничего не ел.
Завтрак?.. Я утратил представление о времени. Я не знал, как долго находился без сознания и как долго пролежал в темноте с тех пор, как очнулся, но пробыл в беспамятстве достаточно долго, чтобы меня успели привезти из Челтенхема на побережье и переправить на борт корабля. И я пробудился уже достаточно давно, чтобы мне снова захотелось спать.
Мотор заглох. Внезапно наступившая тишина была восхитительна. Только теперь я в полной мере осознал, как изнурителен оглушительный шум. Я по-настоящему испугался, что он начнется опять. Может, это метод психологической обработки?
Вдруг где-то над головой послышался другой шум: как будто что-то тащили. Потом раздался металлический лязг, а затем сверху упал ослепительный луч дневного света.