Она смеется:
— Значит, с матерью меня сравниваешь. Прямо ножом по живому. Но справедливо. Ну, а сам-то ты как? Если Бен с Лэйси встречаются, у вас там наверняка еженощные оргии?
Мы медленно шагаем по ухабистому полю. Поначалу оно не кажется мне большим, но мы все идем и идем, а деревья на горизонте никак не приблизятся. Я рассказываю о том, как мы сбежали с вручения, как закрутился наш волшебный Дрейдл. О выпускном, о том, как Лэйси поссорилась с Беккой, как я ночевал в Оспри.
— В ту ночь я окончательно убедился, что ты там была, — говорю я. — Одеяльце сохранило твой запах.
На этих словах ее рука касается моей, и я хватаю ее, потому что сейчас терять мне уже почти нечего. Марго смотрит на меня:
— Мне надо было уехать. Я зря тебя перепугала, это глупо вышло, следовало все получше спланировать. Но я должна была уехать. Понимаешь ты?
— Да, — отвечаю я. — Но думаю, что теперь ты можешь вернуться. Серьезно.
— Нет, не понимаешь, — возражает Марго, и она права: она все видит по моему лицу.
До меня доходит, что я не могу стать ею, а она не может быть мной. Допустим, у Уитмена был такой дар, но у меня его нет. Мне приходится спрашивать у раненого, где болит, потому что я сам не могу стать этим раненым. Единственный раненый человек, которым я могу быть, это я сам.
Я притаптываю траву и сажусь. Марго укладывается рядом, сунув под голову рюкзак. Я тоже ложусь. Она вытаскивает из рюкзака пару книг и дает мне — чтобы и у меня была подушка. «Избранное» Эмили Дикинсон и «Листья травы».
— У меня было два экземпляра, — объясняет она с улыбкой.
— Поэма шикарная, — говорю я. — Лучше ты и выбрать не могла.
— Я в то утро реально сделала все это, повинуясь какому-то импульсу. Вспомнила строчки про двери и решила, что подходит идеально. Но приехав сюда, я ее перечитала. Мы ее проходили давно, на английском, и мне понравилось. Я много стихов читала. Пыталась понять, чем же ты меня в ту ночь удивил? Я долго подозревала: меня зацепило то, что ты цитируешь Элиота.
— Но на самом-то деле нет, — возражаю я. — Тебя поразил размер моих бицепсов и то, как ловко я вылезал из окна.
Марго ухмыляется:
— Дурак, заткнись и дай мне сделать комплимент как следует. Дело не в стихах и не в бицепсах. Меня удивило, что, несмотря на все твое волнение, ты действительно оказался похож на того Квентина из моей детской сказки. Понимаешь, я пишу свои планы поверх этого текста уже несколько лет, и я каждый раз перечитывала страницу, прежде чем ее исписать, и над каждой страницей ржала — ты не обижайся, но я думала: «Блин, неужели я действительно считала Квентина Джейкобсена таким соблазнительным и верным мачо и борцом за справедливость?» А потом… понимаешь, ты действительно в каком-то смысле таким и оказался.
Я мог бы повернуться на бок, и она бы тоже легла ко мне лицом. И мы бы поцеловались. Но сейчас-то какой смысл ее целовать? Это ни к чему не приведет. И мы лежим, смотрим в безоблачное небо.
— Реальность никогда не бывает такой, как ты себе воображаешь, — говорит Марго.
Небо похоже на современную монохромную картину, меня затягивает иллюзия его глубины, оно делает меня выше.
— Да, это верно, — соглашаюсь я. Но, подумав секундочку, добавляю: — Воображение несовершенно. В чужую голову не залезешь.
Я представить себе не мог, что Марго разозлится, когда мы ее найдем, или что она сочинила детектив. Но все же единственный выход — это пытаться представить себе, что ты сам становишься кем-то другим или мир становится каким-то другим. Это тот самый инструмент, который убивает фашистов.