Мы выходим из корпуса, и на улице не очень тепло. Я закуриваю, предлагаю ей, и она говорит, что давно бросила, и я жалею, что не спросил ее поначалу – ведь мне было бы проще не курить при ней. Мы стоим и смотрим на раскинувшуюся неподалеку от «Выставочной» панораму «Москва-Сити», и я уделяю особое внимание омерзительному шурупу башни «Эволюция», но лишь потому, что это даст Юле передышку, чтобы понять, что она действительно хочет сказать мне.
– Ты вспоминал о нас? – она делает свой ход раньше, чем я предполагал.
– Иногда.
– Был повод?
– У меня было очень много поводов.
– У тебя все также?
Молча киваю. В кои-то веки, мне стыдно. Я хотел бы соврать, хотел бы даже сквозь землю провалиться, лишь бы не признаться, что я все в том же состоянии зависимости от Сони и ребенка, и что уже вряд ли когда-то выберусь из него, кроме как посредством развода или, что скорее, получения свидетельства о смерти на мое имя.
– Это хорошо. Значит, ты сделал правильный выбор. Как работа?
– Отлично. А у тебя?
– Да, ищу новых партнеров для компании. Работаю понемногу.
– А давай… – я начал говорить раньше, чем придумал, что сказать, и уже пожалел об этом.
– Что?
– Давай, часов в восемь встретимся в «Френдз Форевер», недалеко от сквера Булгакова. Там уютно, не то, что в этой промзоне. Посидим, поболтаем.
– Хм, – она почесывает нос, кусает губу, и я решаю, что это провал, что я ошибся, забыв спросить – а так же ли все у нее и вообще – зажили ли все раны… – Ну, давай. В восемь.
– Да, – я выкидываю сигарету и радостно улыбаюсь, как конченый придурок. – В восемь.
Разговор никак не может наладиться, и мне приходится отвлекаться на окружение, чтобы не смотреть постоянно на Юлю, хотя я хотел бы пожирать ее глазами бесконечно, потому что она восхитительна сейчас. Вообще, это едва ли не худшее, что может быть – понимать, что вещи, которые ты, на самом деле, любишь в человеке, ты прикрыл для себя ширмой из каких-то глупых обид и обстоятельств, но сейчас я должен стойко выдержать это наказание и попробовать с ним смириться.
Старый пердун в очках за соседним столиком вещает своей явно более молодой жене, что нужно смотреть биатлон в этом году, и что наши зададут всем жару. Вообще, странно, что эта парочка оказалось в таком молодежном заведении, и я вижу, как дед пялится на гигантские сиськи татуированной вдоль всего декольте девицы, сидящей у бара. Он явно надеется, что та отреагирует на эти знаки внимания и хотя бы улыбнется в ответ, и это как-то поднимет его самооценку, потому что его самооценку, в отличие от его члена, еще можно немного поднять.
Фрагменты, кадры, короткие видеоролики происходившего терзают меня, не давая спокойно закрыть глаза. Все, что проскальзывало в последние дни мутным пятном, встало прямо перед моим идеально сфокусированным внутренним зрением. Где же Леха? Когда же взлет? Как же мне тяжело сейчас…
– Все, что нам казалось вечным, оказалось таким скоротечным?
Глупая рифма у нее вышла. Но я наслаждаюсь звуком ее голоса, поэтому мне плевать.
– Ну, да. Примерно так.
– Забавно звучит.
– Но это правда. Правда, в которую мне и тебе пришлось поверить.
– Брось, мы оба поняли, что с этим можно жить.
Я молчу, но внутри меня бушует ураган. Мне нужно сказать ей кое-что важное, кое-что действительно ускользнувшее от нас обоих, но как это сделать? И почему ей это не должно быть безразлично?
Мне не было никогда больнее, чем…
Мне никогда не было больше…
Мне никогда…
Фраза формируется, пытается родиться у меня на языке, но не достигает своей вершины совершенства, и в какой-то момент я понимаю, глядя в ее глаза, что я уже сказал это, что она прочитала это по моему мечущемуся взгляду, по моему напряжению, по побелевшими пальцам, сжимающим ножку бокала с шардоне с риском ее сломать почти идеально пополам.
– Это не так.
– Да ну, – она улыбается.
Это улыбка, сошедшая с картины величайшего мастера всех эпох. Я смотрю на ее глаза, губы, волосы, и понимаю, что встретил ее заново, как абсолютно нового человека, как девушку мечты из своего сна. Я забыл кое о чем важном, и чтобы забыть об этом, выключил звук телефона. Пока что это помогает.
– Почему так? – спрашивает она; но в ее голосе нет грусти, и мне трудно ответить что-то конкретное.
– Потому что мы оба ошибались. Каждый по-своему.
– И что теперь?
Она знает, почему надо задать этот вопрос. Я ранил ее этим.
– Я помню. Не надо это поднимать. Я был другим.
– А я – нет. Я никогда не говорила того, во что не верила.
– Прости.
Мы еще что-то обсуждаем и выпиваем бутылку вина и вроде как что-то едим, но это все технические детали, и я вновь ощущаю, что что-то происходит, когда она произносит заветную фразу.
– Я остановилась в «Рэдиссон».
– А я в «Азимуте».
– Угу, – кивает, глядя в тарелку.
– Заедешь ко мне? – выдавливаю из себя с глупым, подростковым страхом.
– Зачем? – она обжигает меня взглядом и тоном.
– Посмотреть, как живу в командировках. Посидеть более… уютно. Мы нечасто встречаемся.
Разумеется, мы едем в «Азимут». Поднимаемся по пандусу вместо ступенек и о чем-то постоянно болтаем. Я прошу на ресепшне бутылку шампанского со льдом в номер.
Мы не занимаемся сексом в эту ночь. Мы занимаемся любовью. Поверьте мне, разница была ощутима. Мне кажется, мы кого-то разбудили, когда Юля испытала очередной звонкий оргазм, потому что после этого нам стучатся в дверь, хотя шампанское уже в номере. Но нам абсолютно плевать на весь мир вокруг. Я забываю о том, что в моей жизни был дежурный секс с женой, и склейка пленки моей жизни производится в правильном порядке, и можно нажать на «play» снова.
Окончательно насытившись друг другом, мы не хотим спать, а выпиваем шампанского и со смехом обсуждаем, кого в наших компаниях неплохо бы подсидеть или просто убрать из штатного расписания, как явление, и больше не переходим на тему нашего общего прошлого. Словно ничего и не было. Юля прижимается ко мне во сне – она всегда засыпала раньше меня, – и ощущение того, что сейчас ей нужен именно я, и именно меня она выбрала своей защитой и своим источником тепла, – это ощущение гораздо сильнее любого оргазма или героинового прихода – чего угодно.
Утром я встаю раньше нее, украдкой кидаю взгляд на ее прикрытое только до пояса тело, а потом стою на балконе и обдумываю все произошедшее. Выключенный звук на мобильнике. Завтрашнюю работу на выставке. Бардак в голове. Полнейший сумбур.
Немного позже мы выходим из номера, завтракаем и уезжаем на Выставочную на метро, потому что на такси мы точно опоздаем к открытию. Почти все это время мы оба молчим.
На следующий день ее не было на выставке. Когда я звонил, ее номер был недоступен. Возможно, она уже была в самолете.
Я помню белоснежно-белое белье в номере. То, каким оно было, когда я увидел постель, вернувшись вечером. Убранную постель, в которой уже не было ее запаха. Я долго стоял и смотрел на это белье, выпил немного пива и лег на пол. А потом собрал вещи и уехал на такси в Шереметьево.
Сейчас, поздней ночью, в самолете до Пулково, ощущая ускорение и с наслаждением слушая рев турбин, я понимаю…
Юля
…и когда он вышел на балкон, я не стала вскакивать, а просто открыла глаза и прошептала.
– Знаешь, мне впервые за последние месяцы не больно.
Но он не услышал. Точнее – он услышал что-то невнятное, обернулся ко мне, но не увидел даже, что мои глаза открыты. А я испугалась того, что сказала, и прикинулась спящей. Я не понимала, что это значит тогда. Просто мне казалось, что воспоминания о периоде нашего разрыва сожгут меня заживо и развеют прах по миру, что боли сильнее этой не будет. Черта с два я была права. Все то, что мне казалось сугубо духовным, материализовалось. И дней, когда не больно, больше нет. Такая вот ирония судьбы.
Подходя к машине с большим бумажным пакетом, я ощущаю головокружение такой силы, что мне нужно срочно остановиться, иначе я потеряю ориентацию в пространстве и могу упасть. Причем, уже не теряя сознания. Со временем ко всему привыкаешь. Но лишние ссадины ни к чему.