У вас в Москве нет такого молока, как у нас в Калуге».
Вспомнила вдруг, что не успела отдать в починку туфли, и ужаснулась, что здесь, в этом зале, в такую минуту может думать о каких-то туфлях. Хорошо, что наука еще не дошла до того, чтобы знать, о чем думает человек. А то как бы презирал ее Андрей! Иногда, слушая, он закрывал глаза и лоб рукой, и тогда ей казалось — он не здесь, не с ней.
За что он любит меня? — снова и снова спрашивала себя Саша и с тревогой, осторожно дотрагивалась до его руки. Словно опомнившись, он смотрел на нее прозревшими глазами, улыбался, легонько отвечал на ее пожатие и — отбирал руку, опять уходил в свой недоступный Саше мир.
И вот однажды случилось чудо. В клубе МГУ играл пианист — сухощавый, высокий человек с хмурым лицом.
Он вышел на эстраду, сдержанно поклонился и сел за рояль. Зал слушал рассеянно. Даже Андрей. Саша видела это по его лицу.
— Он плохо играет? — спросила она в антракте. Андрей пожал плечами.
— Никак он не играет. Скучно.
Когда началось второе отделение, пианист осторожно прошелся пальцами по клавишам, и Саша с удивлением услышала то, чего не поняла сначала: рояль был расстроен. Нет, быть этого не может! — подумала она.
И вдруг из задних рядов молодой сильный басок сердито крикнул:
— Позор! Заставлять артиста играть на такой разбитой старой калоше!
Пианист повернул к залу лицо, коротко улыбнулся, еще раз, теперь уже нарочно, тронул ноту, которая фальшивила, — на этот раз ее услышали все, потом взял аккорд, чуть подумал и заиграл. Должно быть, он ощутил добрый ток, который прихлынул к нему из зала, только Саша вдруг услышала, что теперь он играл иначе. И кажется даже, это был другой человек, совсем не тот, что играл в первом отделении. Какой это был человек, Саша не знала, но теперь она слышала его. Кто-то взял ее сердце в руку и сжал. Она услышала музыку и увидела, если можно увидеть, то, о чем рассказывает музыка.
Это был «Карнавал» Шумана. Праздничная пестрая толпа хлынула ей навстречу, и они с Андреем затерялись в потоке карнавальных масок, в потоке мимолетных быстро сменяющих друг друга звуков — нежных и задорных, веселых и печальных. То она кружилась в веселой танцевальной суматохе, то слышала слова признания, то, перестав видеть, думать, крепко переплетя пальцы и забыв обо всем, вслушивалась в мелодию Киарины.
Зал аплодировал долго, горячо. Артист выходил снова и снова, и снова садился за рояль и щедро играл. Да, он возвращал слушателям то, что они нынче подарили ему, то, без чего он вышел в этот вечер к роялю.
С того вечера концерты в консерватории стали для Саши праздником.
Может, я Душечка? — думала иногда Саша.
Вот, например, еще в Калуге, в середине июля, Андрей прибежал к ней с «Комсомольской правдой»:
— Посмотри… Испания…
На четвертой странице было всего несколько строк: фашистский мятеж в Испанском Марокко… Мятежники высадились в Гибралтаре…
С тех пор она вместе с ним жадно ловила все, что писали и говорили по радио о событиях в Испании. А события ширились, росли, с четвертой газетной страницы перебрались на вторую, на первую. Они взывали ко всем, и слова из песен и книг вошли в каждый дом — Севилья, Барселона, Астория…
В июле Чкалов, Байдуков и Беляков совершили свой беспосадочный перелет. И почти двое суток Андрей не отходил от репродуктора. Глядя на него, Саша думала: вот и я когда-нибудь стану ждать известий о самолете, на котором, будет он. Я жена летчика…
Да, я на все смотрю его глазами, — думала она.
Но это было не так. Он просто дарил ей свой мир, и она все свободнее жила в этом мире и радовалась ему.
Андрей, наверно, тоже был чеховской Душечкой.
Все, что касалось Саши, было ему не то что интересно — драгоценно.