– Поправка принята, Dottore,– сказал Карлон с сарказмом, который превратил извинение в оскорбление. Потом спросил: – Это ведь убийство, верно? – почти не пытаясь скрыть радость от такого предположения.
– Кажется, так.
– Зарезан?
Откуда они так быстро и так много узнали?
– Да.
– Убит? – повторил Карлон голосом, осевшим от ожидания.
– Мы не можем сказать ничего определенного, пока не получим результатов вскрытия, которое доктор Риццарди проведет сегодня днем.
– Колотая рана?
– Да.
– Но вы не уверены, что именно это было причиной смерти? – недоверчиво фыркнул Карлон.
– Нет, не уверены, – ровным голосом повторил Брунетти. – Покуда мы не получим результатов вскрытия.
– А другие следы насилия? – спросил Карлон, недовольный тем, что ему выдают так мало информации.
– Ничего до конца вскрытия, – повторил Брунетти.
– Дальше. Вы не предполагаете, что он мог просто утонуть, комиссар?
– Синьор Карлон, – сказал Брунетти, решив, что с него хватит, – вам хорошо известно, что если бы он пробыл в воде одного из наших каналов достаточно долго, он скорее мог бы подцепить какую‑нибудь смертельную заразу, чем утонуть. – На другом конце провода царило молчание. – Если вы будете настолько любезны и позвоните мне сегодня часа в четыре, я с удовольствием дам вам более подробные сведения.
Именно репортажи Карлона были причиной того, что история последнего убийства превратилась в обсуждение частной жизни жертвы, и Брунетти за это все еще злился на Карлона.
– Благодарю вас, комиссар. Я так и сделаю. Еще одно – как зовут этого полицейского?
– Лучани, Марио Лучани, образцовый полицейский. – Все полицейские становились образцовыми, когда Брунетти говорил о них с прессой.
– Благодарю вас, комиссар. Я это отмечу. И конечно, упомяну в статье о вашем участии.
И, закончив досаждать Брунетти, Карлон повесил трубку.
В прошлом отношения Брунетти с прессой были довольно дружелюбными, по временам – даже более чем; иногда он обращался к журналистам, чтобы узнать, что им известно о том или ином преступлении. Однако за последние годы склонность журналистов к сенсациям настолько возросла, что это сделало невозможным любое сотрудничество с ними, кроме чисто формального. Какое бы предположение Брунетти ни высказал, оно непременно будет подано на следующий день в прессе почти как обвинение в преступлении. Поэтому Брунетти стал осторожен, выдавал информацию дозированно, хотя репортеры знали, что информация эта всегда надежна и точна.
Брунетти понимал, что пока он не узнает что‑либо насчет билета в кармане «американца» от сотрудников лаборатории или пока не получит доклада о вскрытии, он почти ничего не может делать. Ребята из кабинетов, расположенных на нижних этажах, сейчас обзванивают гостиницы и, если что‑то узнают, сообщат ему. Стало быть, ничего не оставалось, кроме как продолжать читать и подписывать личные рапорты.
Около одиннадцати раздался звонок внутреннего телефона. Он взял трубку, прекрасно зная, кто это может быть.
– Да, вице‑квесторе?
Его начальник, вице‑квесторе Патта, удивился, что обращаются прямо к нему – быть может, он думал, что Брунетти нет или что он спит, и ответил не сразу.
– Что там насчет этого мертвого американца, Брунетти? Почему мне не позвонили? Вы представляете себе, как все это повлияет на туризм?
Брунетти заподозрил, что третий вопрос был единственным, который по‑настоящему интересовал Патту.
– Какой американец, сэр? – спросил Брунетти с деланным интересом.