* * *
Вечером ей позвонил директор агентства недвижимости. Томас еще не пришел с работы.
– Мадам Амьен?
– Да.
– Могу ли я приехать к вам завтра вместе со своей помощницей?
– Да, если хотите.
– Завтра у нас четверг.
– Да.
– Значит, завтра, с утра пораньше.
– Нет, мне удобнее после двенадцати.
– Тогда я сам приехать не смогу, но пришлю помощницу.
– Благодарю вас.
Помощница явилась со своим другом; они позвонили в дверь, произвели замеры. Девушка набрасывала план дома. Молодой человек сделал множество снимков. Они работали не торопясь. Эта процедура заняла целый час. Вышло так, что покупатель вначале тоже знал ее под фамилией Амьен. И лишь позже она сказала, что назвалась именем своего первого мужа. На самом деле она никогда не была замужем. Томас так и не удосужился предложить ей законный брак и свою фамилию. А в случае с двумя другими мужчинами, которые были в ее жизни до Томаса, она сама этого не пожелала. Это была необычная женщина. В музыкальных кругах ее знали как Анну Хидден. Но в Бретани ее крестили по католическому обряду, ибо ее мать принадлежала к этой церкви, и ее настоящее имя было Элиана Хидельштейн. Она никогда не показывалась в обществе. Никто не знал ее в лицо, и это неудивительно: в начале XXI века повсюду в мире к современной музыке относились с таким презрением, что все новые сочинения, появлявшиеся на свете, оставались анонимными, безликими. Для обложек своих CD она выбирала замечательные фрагменты фотографий грозовых небес, – они казались ей родственными тому, что она сочиняла. Три диска. В среднем по одному каждые десять лет. Она сочиняла очень мало. Ей нравилось работать у Ролана, где она была немного больше чем нотным корректором, но и тут она не стремилась выделиться. Это был очень странный характер – невероятно пассивный. Почти созерцательный. Однако под этой инертностью таилась кристально чистая энергия. Ею владело глубокое спокойствие, далекое от безмятежности, – спокойствие неустанной, упорной сосредоточенности, не отпускавшей ее ни на миг. Она никому не подчинялась и никому ничего не навязывала. Мало говорила. Вела скрытую от посторонних жизнь, в окружении трех своих фортепиано, под защитой трех своих фортепиано, – жизнь нелюдимой затворницы, труженицы, текущую параллельно бытию других людей. Когда она подняла глаза и взглянула на реку перед собой, все, что ее окружало, давно уже поблекло. Одна лишь набережная на противоположном берегу еще смутно белела в сером мареве. Деревья и баржа серо-коричневыми мазками выделялись на этом тусклом фоне.
Глава III
После того как молодая женщина из агентства и ее друг ушли, она тоже покинула дом. Села в машину, долго ехала, потом купила в кафе карточку для мобильника, взяла сигареты «Lucky». И снова тронулась в путь. Добравшись до южной окраины Медона, свернула на шоссе, ведущее к Севру. Ветер почти стих. Воздух Парижа был, как всегда, насыщен свойственными только ему миазмами гнили, копченостей, мазута и прочей гадости. Она заметила на обочине, в траве, схваченной цементом, совсем белый пень и села на него.
Дерево спилили, видимо, недавно, и от пня еще слегка веяло запахом глубинной, невидимой глазу земли. Вечерело.
К пяти часам стало уже совсем темно. Она долго сидела у реки, глядя, как вода бьется о берег. Душевная боль прочно угнездилась в ней, стала привычным состоянием.
Сидя на обрубке ствола, она пыталась размышлять хладнокровно.
Внезапно налетевший дождь и порывы ветра согнали ее с места.
Но как раз в тот момент, когда она, отступая под напором теплого ливня, со всех ног бежала к машине, ее вдруг осенило; нашлось решение вопросов, которыми она беспомощно терзалась все это время.