– Вы богохульствуете, Филипп, – сказал аббат с искренним чувством. – Жиль Суйерский погиб по Божьей воле, а её следует уважать. Но признаюсь, ваша досада придаёт мне уверенности. Ведь всё, что вы сказали, – доказательство горячего стремления к миру.
– У меня давно пропала охота завоёвывать чужие земли, – Сент-Нуар поднял глаза на своего собеседника. Аббат был смугл, ярко-голубые глаза придавали его лицу одновременно нечто ангельское и слегка пугающее. Старый рыцарь вздохнул, как будто сбрасывая с плеч тяжёлый груз. – Теперь мне бы только уйти с миром и спокойной совестью. Единственное, к чему я стремлюсь, – безопасность родных.
– Это делает вам честь, – сказал Гюг. – Дом Господень всегда готов выслушать кающихся и дать им приют и утешение.
– Истинно так, аббат, и когда придёт для меня день покаяния, я обращусь к вам. Пока же, – продолжил Филипп, – мне следует сосредоточиться на других делах, весьма далёких, как вам известно, от вопросов веры.
Аббат промолчал. Только прикрыл глаза, ожидая продолжения.
– Гюг, – в голосе Филиппа звучало почтение, которое испытывают лишь к самым старым и заслуженным противникам, – что с нами будет? Суйер рассказал вам, что он задумал? Во имя всех стычек, в которых я пролил кровь ваших монахов, прошу вас ответить честно.
Монах встал и, подойдя к очагу, произнёс тихим, но твёрдым голосом:
– Кровь. У нас всё сводится к крови. В сердце Жиля текла кровь Суйеров, и потому вы скорбите о его смерти. И при этом вам неведомо, был бы он вам хорошим наследником, имел бы потомство или в конце концов предпочёл бы вашей дочери молоденькую крестьянку. – Сент-Нуар приподнялся в кресле, побелев от гнева. Аббат остановил его взглядом. – Не важно. Жиль уже не в счёт. Вернёмся к вопросу о крови. Кто ещё, в ком течёт кровь Суйеров, жив? В чьих венах течёт животворный сок этого рода? У старого Суйера было трое сыновей: один умер, едва родившись, второй, Готье, постригся в монахи и теперь он – секретарь архиепископа Генриха из Бове. Честолюбивый и многообещающий клирик, но слуга Божий, связанный обетом безбрачия. Что до Жиля, – аббат перекрестился, – надеюсь, товарищи по оружию похоронили его по-христиански. Других Суйеров в наших краях нет, Филипп. Выбора не остаётся. Если, конечно, оба семейства по-прежнему желают альянса. – Он снова уселся и, наклонившись, пристально посмотрел в окаменевшее лицо собеседника, – А я советую вам продолжать начатое. Между Суйерами и Сент-Нуарами должно быть взаимопонимание. Если его не будет, мы обречены вновь вернуться в мрачные времена, о которых вы только что с такой горечью вспоминали. Случись так, и ваши владения погрязнут в нищете. А моя община утратит всё, что удалось скопить за столько лет и такими трудами. Орден не простил бы мне этого. Да и я сам себе не простил бы.
– Я понимаю, – Сент-Нуар горько усмехнулся. – Вы вечно печётесь о всеобщем благе, Гюг.
– Признаться, все мы нуждаемся в этом союзе, Филипп. И вы – более, чем кто бы то ни было. Если Суйер решит изменить условия, сохранив дух договора, я буду счастлив освятить этот брак и благословить объединение ваших семей.
– Благодарю за откровенность, аббат.
– Предчувствую, что нам предстоят трудные времена, Сент-Нуар. Я буду молиться за то, чтобы у нас хватило сил выдержать испытания, которые пошлёт нам Господь на нашем пути.
– На нашем пути к миру? – Сент-Нуар сделал глоток из своего стакана. – Нет, аббат. Бог, без сомнения, на стороне кротких и блаженных.
– Воистину.
– Воистину, братья. Господь всеблагой вознаградит нас реками, текущими мёдом и молоком в бескрайних вертоградах рая для избранных, – произнёс Луи, с иронией созерцая размоченный хлеб и остатки засохшей пищи, предложенные им мирскими братьями на ужин. Хорошо хоть в глиняном кувшине было вино.
– Разум твой явно скудеет, Луи. Реки, текущие мёдом и молоком – это рай для сарацинов. Не сбивай с толку бедных монахов, – пробормотал Озэр, пережёвывая жилистый кусок мяса. – Мы-то помним, чем кончился твой предыдущий припадок красноречия.
Они сидели напротив конюшни на кучах соломы, сваленных у задней стены кухни. Аббат предоставил им место в дормитории мирских братьев, но рыцари предпочли устроиться на ночлег поближе к лошадям и – что ещё важнее – поближе к оружию. Монастырь погрузился в тишину, ещё более глубокую, чем обычно, слышно было только, как рыщут ночные хищники в поисках добычи. Неподалёку дикий кот поймал мышь и теперь удовлетворённо ворчал, с жадностью вгрызаясь в тёплое ещё мясо. Сам окружающий воздух был пропитан чувством голода.
– Ты говоришь так, будто я совершил что-то чудовищное, compaign. Что плохого, спрашиваю я себя, в дивных историях о путешествиях и приключениях? – ответил Луи, устремив взор к горизонту. – Я допускаю, что ты прав, и Кокани не существует, что Кокань4 – выдуманное место, где сосиски растут на деревьях, а фрукты зреют на речном дне. Кстати, мне кажется, что так было бы куда правильнее, чем месяцами – как это и есть на самом деле – дожидаться урожая, и биться не на жизнь а на смерть, чтобы отвоевать у земли каждое зёрнышко. Я признаю, что Кокань не входит ни в тривиум, ни в квадривиум5. Однако это означает, – на этих словах Озэр повернулся на другой бок и со вздохом закрыл глаза, – это означает, что воображение не находит прибежища ни в риторике, ни в логике, а о чём это говорит, marйchal6? Да о том, что наступили мрачные и недобрые времена.
– Не называй меня так, Луи. Здесь не слишком жалуют военных в высоких чинах, а ты прекрасно знаешь, что честные монахи, проводящие столько времени в молчании, обладают куда более острым слухом, чем наш. Озэр приподнялся, вытянул ноги и обернулся к товарищу, в глазах которого так и прыгали смешинки. Он не мог удержаться и улыбнулся в ответ. Луи был сложной смесью мелкого жулика, монаха и рыцаря, и невозможно было угадать, какая из составных частей в данный момент взяла верх над остальными. – Напоминаю тебе, господин архиепископ, что в великолепном твоём рассуждении о земном рае, о твоей трижды проклятой Кокани, речь шла, в первую очередь, не о плодородных пашнях, не о реках, текущих молоком и мёдом. Ты яркими красками живописал пенистые пивные моря и тихие винные заводи, щедрых трактирщиц, не устающих наполнять стаканы, обнажённых, как Ева, и как Ева же, склонных пробовать запретные плоды и готовых на всё ради удовольствия и услады счастливых пилигримов, которые там обитают. Великолепная картина, скажу я тебе.
Л’Аршёвек состроил гримасу, изображая оскорблённое достоинство. Озэр добавил:
– Нет ничего похвальнее, чем воспитывать в детях любовь к ближнему, да только, боюсь, приходская школа – не лучшее место для подобных опытов. Также не слишком разумно с твоей стороны было разевать свой огромный рот именно в пасхальное воскресенье. Могу объяснить эту глупость только лишь похмельем, вызванным неумеренным потреблением ломбардского, которое тогда ты, помнится, предпочитал прочим винам. И это в тот самый день, когда нас посетил епископ Павии! Единственное, о чём я сожалею, что с тех пор нам ни разу не довелось попробовать этого чудесного вина, потому что в Ломбардию нам дорога заказана.
– Так нам же не привыкать, compaign. Сколько раз мы нахлёстывали коней, спасая шкуру! – внезапно Луи посерьёзнел. – Но мне уже стало казаться, что тот раз был последний. Тебе не надоело всё это, frater?
Озэр помрачнел, и мимолётное выражение покоя, появившееся было на его лице, вмиг исчезло:
– Не то слово. Нет ничего хуже, чем ждать, и ждать, и ждать…
– Девушка должна подыскать себе мужа, и как можно скорее. Ты знаешь об этом. Прекрасная дама Жанна не будет долго терпеть её присутствия в Сент-Нуаре.
– Филипп Сент-Нуарский настоящий мужчина. Он горой за своё потомство, – процедил Озэр сквозь зубы. – Он её не оставит.