Он не шелохнулся. Я продолжал стоять навытяжку. Дождь и ветер врывались в комнату, и я заметил, что у окна образовалась лужица.
Отец отрывисто произнес:
– Иди... сядь.
Я подошел и сел на небольшой низкий стул слева от стола. Отец повернулся ко мне вместе с креслом и взглянул на меня. Глаза у него запали больше обычного, лицо было такое худое, что все мускулы на нем резко обозначились. На письменном столе горела маленькая лампочка. Я оказался в тени, и это меня обрадовало.
– Тебе холодно?
– Нет, отец.
– Надеюсь... ты... не дрожишь?
– Нет, отец.
Я заметил, что сам он едва сдерживает дрожь – лицо и руки у него посинели.
– Кончил... мыть окна?
– Да, отец.
– Разговаривал?
– Нет, отец.
Отец с отсутствующим видом склонил голову, и так как он продолжал молчать, я добавил:
– Я пел псалом.
Он поднял голову:
– Отвечай... только... когда спрашиваю.
– Да, отец.
Он возобновил допрос, но рассеянно и как бы по привычке.
– Твои сестры... разговаривали?
– Нет, отец.
– Воды... не пролил?
– Нет, отец.
– На улицу... не выглядывал?
Я замялся на мгновение:
– Нет, отец.
Он впился в меня взглядом:
– Подумай... хорошенько. Выглядывал... на улицу?
– Нет, отец.
Он опустил веки. Он и в самом деле мыслями был где‑то далеко – иначе не оставил бы меня в покое так быстро.
Наступило молчание. Он повернул в кресле свое большое несгибающееся тело. В комнату ворвался дождь, и я почувствовал, что левое колено у меня мокрое. Холод пронизывал меня насквозь. Но страдал я не от холода, а от страха, как бы отец не заметил, что я дрожу.
– Рудольф... мне надо... поговорить с тобой.
– Да, отец.
Тело его сотрясалось от сухого надрывистого кашля. Потом он взглянул на окно, и мне показалось, что он сейчас встанет и закроет его. Но он спохватился и продолжал:
– Рудольф... мне надо... с тобой поговорить... о твоем будущем.
– Да, отец.
Он долго молча смотрел на окно. Руки у него посинели от холода, но он не позволил себе даже пошевелиться.
– Но сначала... помолимся.
Он поднялся, и я тотчас же вскочил. Он подошел к распятию, которое висело на стене над маленьким низким стулом, и опустился на колени – прямо на голый пол. Я тоже встал на колени, но не рядом с ним, а позади. Он перекрестился и начал читать «Отче наш» медленно, с расстановкой, отчетливо выговаривая каждый слог. Когда отец молился, его голос становился менее резким.
Я не сводил глаз с большой коленопреклоненной, неподвижно застывшей фигуры отца, и мне казалось, что это к нему, а не к богу обращаюсь я со своей молитвой.
Отен громко произнес «аминь» и поднялся с колен. Я тоже встал. Отец сел за письменный стол.
– Садись.
Я опять примостился на низеньком стуле. В висках у меня стучало.
Отец долго смотрел на меня, и – удивительное дело – мне начало казаться, что у него не хватает мужества заговорить. В это время дождь внезапно прекратился. Лицо отца просветлело, и я сразу догадался, что сейчас произойдет. Он встал и закрыл окно: сам бог приостановил наказание.
Отец снова сел, и мне показалось, что мужество вернулось к нему.
– Рудольф, – сказал он, – тебе тринадцать лет... в твоем возрасте... уже можно понять. Слава богу... ты не глуп... и благодаря мне... или, вернее, благодаря богу... он милостиво вразумил меня... как тебя воспитывать... В школе... ты хорошо учишься... потому что я научил тебя... Рудольф.