Все произошло так, как и предвидел фракиец. Быстро и неслышно пробираясь по темным извилистым переулкам, он и Эномай достигли стены в намеченном месте. Здесь Эномай с ловкостью, которой трудно было ожидать от такого гиганта, стал взбираться по стене, пользуясь выступами и выбоинами в старой каменной стене, лишенной штукатурки. Вскоре он добрался до ее гребня и начал спускаться по другой стороне стены, что оказалось труднее подъема. Как только германец скрылся из глаз, Спартак оперся правой рукой о выступающий из стены камень и стал подыматься по этому подобию лестницы. Он забыл о своей вывихнутой левой руке, оперся на нее и, вдруг вскрикнув от острой боли, упал навзничь на землю.
- Что случилось, Спартак? - спросил приглушенным голосом Эномай, уже соскочивший со стены во двор школы.
- Ничего, - ответил рудиарий и, усилием воли заставив себя подняться и не обращая внимания на сильнейшую боль в распухшей руке, снова с ловкостью дикой козы стал подыматься по стене. - Ничего… вывихнутая рука…
- Ах, клянусь всеми змеями ада! - воскликнул, с трудом приглушив свой голос, Эномай. - Ты прав… об этом мы не подумали… Подожди меня… Я сейчас подымусь наверх и помогу тебе.
И он стал уже подыматься, но услышал голос Спартака:
- Ничего… ничего… Говорю тебе, ничего не случилось!.. Не трогайся с места… Я сейчас доберусь к тебе сам… Мне помощь не нужна.
И действительно, едва смолкли эти слова, как над гребнем стены показалась мужественная фигура фракийца, а вслед за этим германец увидел, как Спартак спускается по щербатой стене, точно по лестнице. Наконец одним прыжком фракиец очутился на земле и подошел к Эномаю.
Эномай хотел было спросить у Спартака о руке, но, увидев, что лицо рудиария бледно до синевы, глаза точно остекленели и что он скорее похож на привидение, чем на человека, германец только произнес вполголоса:
- Спартак! Спартак! - В этом восклицании прозвучала такая нежность, на какую, казалось, не был способен этот гигант. - Спартак, ты так страдаешь!.. Это выше человеческих сил… Спартак… тебе плохо… сядь вот тут…
Ласково обняв Спартака, германец усадил его на большой камень и прислонил к стене.
Спартак действительно был без сознания, его доконала жестокая боль в вывихнутой руке, прибавившаяся ко всем физическим и моральным мученьям, которые ему пришлось вынести за последние пять дней. Лицо у него было как у покойника, но холодный, словно мрамор, лоб покрылся каплями пота, побелевшие губы судорожно подергивались от боли, он бессознательно скрипел зубами. Едва лишь Эномай прислонил его к стене, он склонил на плечо голову и застыл неподвижно. Он казался мертвым.
Эномай, суровый германец, волею случая превратившийся в заботливую сиделку, не знал что делать и растерянно смотрел на своего друга. Осторожным, мягким движением, не вязавшимся с его мощным телом, он взял руку Спартака и, тихонько приподняв ее, откинул рукав туники. Оказалось, что рука сильно вздулась, опухла, и Эномай подумал, что сейчас нужно было бы подвесить кисть па перевязи. Он тотчас же приступил к делу и, опустив руку товарища, стал отрывать край своего коричневого плаща. Но когда пострадавшая рука, соскользнув с колена, резко опустилась к земле, Спартак, вздрогнув, застонал и открыл глаза; мало-помалу сознание вернулось к нему.
От боли он лишился чувств и от боли пришел в себя. И как только пришел в себя, он посмотрел вокруг и, собравшись с мыслями, насмешливо воскликнул:
- Ну и герой!.. Клянусь Юпитером Олимпийским, Спартак превратился в жалкую бабу! Наших братьев убивают, наше дело гибнет, а я, как трус, падаю в обморок!
С трудом Эномай убедил фракийца, что все вокруг спокойно и они придут вовремя, чтобы вооружить гладиаторов; обморок его длился не больше двух минут, но рука его в очень плохом состоянии.
Крепко забинтовав руку Спартака, германец обвязал длинный конец повязки вокруг шеи и придал руке горизонтальное положение на уровне груди.
- Вот теперь тебе будет не так больно. А Спартаку хватит одной правой руки, чтобы быть непобедимым!
- Лишь бы нам удалось достать мечи! - ответил фракиец, быстро направляясь к ближайшему дому.
Вскоре оба гладиатора вошли туда; передний зал оказался пустым. Пройдя через него, они вышли во двор.
Там стояли молча, разделенные на когорты, пятьсот гладиаторов. При неожиданном появлении Спартака и Эномая гладиаторы, сразу узнав их, испустили крик радости и надежды.
- Тише! - крикнул Спартак своим могучим голосом.
- Тише! - повторил за ним Эномай.
- Молчите и стойте в порядке; сейчас не время для восторгов, - добавил фракиец.
И как только настала тишина, он спросил:
- А где трибуны, центурионы, руководители?
- Рядом, в школе Авроры, совещаются о том, что нам делать, - ответил декан, выходя из рядов. - Школа окружена римскими когортами, а склады оружия охраняются многочисленными Отрядами легионеров.
- Знаю, - ответил Спартак и, повернувшись к Эномаю, сказал: - Идем в школу Авроры.
Затем, обращаясь к пятистам гладиаторам, собравшимся во дворе, он произнес громко, так, чтобы все слышали:
- Ради всех богов неба и ада, приказываю вам соблюдать порядок и тишину!
Выйдя из Старой школы (так называлось здание, в котором они пробыли несколько минут), Спартак отправился в другую, носившую название "школы Авроры", налево от которой находилась школа Геркулеса; до школы Авроры он дошел очень скоро, по-прежнему в сопровождении Эномая. Они вошли в фехтовальный зал, где собралось около двухсот предводителей гладиаторов, считая трибунов, центурионов и членов высшего руководства Союза угнетенных; при свете немногих Факелов они обсуждали план, который следовало принять при таком опасном положении.
- Спартак! - воскликнули тридцать голосов при появлении бледного, искалеченного фракийца.
- Спартак! - повторили остальные, и в голосах их звучали изумление и радость.
- Мы погибли! - сказал председательствовавший на собрании гладиатор.
- Нет еще, - ответил Спартак, - если нам удастся захватить хотя бы один склад оружия.
- Да разве мы сможем?
- Мы безоружны.
- И скоро римские когорты нападут на нас.
- Изрубят всех в куски!
- Есть ли у вас факелы? - спросил Спартак.
- Есть, триста пятьдесят или четыреста факелов.
- Вот наше оружие! - воскликнул Спартак, и глаза его засияли от радости.
Через минуту он добавил:
- Среди всех десяти тысяч гладиаторов, собранных в этой школе, вы, несомненно, самые смелые, доблестные воины, и ваши товарищи по несчастью не ошиблись, избрав вас начальниками. Сегодня вечером вы должны доказать это своей отвагой и мужеством. Готовы ли вы ко всему?
- Ко всему, - единодушно и твердо ответили все двести гладиаторов.
- Готовы ли вы сражаться даже безоружными против вооруженных и пасть в сражении?
- Мы готовы ко всему, мы готовы на все, - повторили с еще большим подъемом гладиаторы.
- Тогда скорей… все факелы сюда. Удвоим, утроим их число, если это возможно. Зажжем их и вооружимся ими. Мы бросимся на стражу ближайшего склада оружия, обратим ее в бегство, подожжем дверь этого зала и получим столько оружия, сколько нам понадобится, чтобы одержать верную и окончательную победу. Нет, клянусь священными богами Олимпа, не все потеряно, когда остается вера; не все потеряно, пока есть мужество; напротив, победа обеспечена, если мы все решили победить или умереть!
И бледное лицо рудиария в этот момент как будто озарил сверхъестественный свет: так сверкали его глаза, так прекрасно было его лицо; вера и энтузиазм воодушевляли этого человека, чьи физические силы как будто уже истощились. Его энтузиазм, словно электрическая искра, проник в сердца собравшихся тут гладиаторов; в мгновение ока все бросились в комнатку, в которой предусмотрительный Спартак посоветовал собрать факелы, имевшиеся не только в школе Авроры, но и в остальных семи школах. Там были самые различные факелы: из пакли, пропитанной смолой и салом, пучки смолистой драни, вставленные в трубки с воспламеняющимся веществом, или же факелы из скрученных веревок, пропитанных смолой, и восковые. Гладиаторы размахивали ими, как мечами, затем зажгли их и, полные ярости, решили при помощи этого, казалось бы, жалкого оружия добиться спасения.
А в это время центурион Попилий, усилив все сторожевые посты у ворот города, привел к школе гладиаторов триста легионеров и передал их под начало трибуна Тита Сервилиана. Одновременно к Фортунатским воротам подошло около семисот солдат капуанской городской стражи, находившихся под командой своих центурионов и непосредственно подчиненных префекту Меттию Либеону.
Меттий Либеон был высокий, полный человек лет пятидесяти; на его свежем, румяном лице запечатлелось желание покоя, мира, стремление к непрерывным эпикурейским наслаждениям в триклинии за чашей и трапезой.
Уже много лет Меттий состоял префектом Капуи и широко пользовался привилегиями, предоставляемыми его высоким и завидным постом. В спокойное время круг его обязанностей был крайне ограничен и не доставлял ему особых хлопот. Гроза застигла его неподготовленным, врасплох, поразила, как человека, еще не вполне пробудившегося от приятнейшего сна; растерявшийся чиновник запутался, как цыпленок в куче пакли.
Но серьезность положения, чреватого опасностями, необходимость принять безотлагательно решения, страх перед наказанием, энергичные настояния жены, честолюбивой и решительной матроны Домиции, и, наконец, советы отважного трибуна Сервилиана взяли верх, и Меттий, не вполне сознавая, что происходит, решился наконец кое-что предпринять, сделать кое-какие распоряжения, совершенно не представляя себе, к чему все это может привести.