Лицо вольноотпущенницы Ювентины сначала покрылось пурпуровой краской, под стать пурпуровой кайме ее тоги, затем страшно побледнело; она не поднялась с ложа, а, стараясь сделаться как можно меньше, сжаться в комочек, постепенно незаметно сползла под стол и спряталась за складками скатерти.
- Привет всем, - сказала Валерия минуту спустя, окинув быстрым взглядом обширный зал и стараясь успокоиться. - Да покровительствуют боги непобедимому Сулле и его друзьям!
В то же время она обменялась взглядом взаимного понимания со Спартаком. Гладиатор еще не начинал боя и, как зачарованный, не мог отвести от Валерии глаз: ее появление в такую минуту казалось ему чудом.
От внимания Валерии не ускользнуло соседство Суллы с Ювентиной и ее исчезновение. То, что она увидела, заставило ее покраснеть от негодования; тем не менее, сделав вид, будто ничего не заметила, она приблизилась к столу. Сулле в конце концов удалось подняться, но он шатался, с трудом держался на ногах, и видно было, что недолго сможет сохранить вертикальное положение.
Он все еще не мог прийти в себя от удивления, вызванного появлением Валерии в таком месте и в такой час; и хотя его глаза смотрели тусклым взглядом, он несколько раз испытующе посмотрел на жену. Она же, улыбаясь, сказала:
- Ты столько раз приглашал меня, Сулла, на твои пиршества в триклиний… Сегодня вечером мне не спалось, а меж тем до меня долетал отдаленный шум веселья, - и вот я решила облечься в застольную одежду и явиться сюда, чтобы выпить с вами чашу дружбы, а потом уговорить тебя, ради твоего здоровья, удалиться на покой. Но, придя сюда, я увидела сверкание мечей и трупы, лежащие на полу. Что же это наконец? - вскричала матрона с чувством беспредельного негодования. - Вам мало бесчисленных жертв в цирках и амфитеатрах! Вы с диким наслаждением воскрешаете запрещенные, давно забытые варварские обычаи, чтобы на пиру упиваться предсмертными муками гладиаторов, повторять губами, непослушными от вина, судорожные движения губ умирающих, гримасы отчаяния и агонии…
Все молчали, низко опустив головы. Сулла, пытавшийся связать несколько слов, пробормотал что-то нечленораздельное и кончил тем, что замолчал, подобно обвиняемому, стоящему лицом к лицу со своим обвинителем.
Только гладиаторы, особенно Спартак и Арторикс, смотрели на Валерию глазами, полными благодарности и любви.
После минутного молчания жена Суллы приказала рабам:
- Немедленно уберите трупы и предайте их погребению. Вымойте здесь пол, обрызгайте благовониями, налейте в мурринскую чашу Суллы фалернского и обнесите ее вкруговую гостям в знак дружбы.
Пока рабы исполняли приказания Валерии, гладиаторы удалились. Среди гробового молчания чаша дружбы, в которую лишь немногие из гостей кинули лепестки роз из своих венков, обошла круг пирующих, после чего все встали из-за стола и, пошатываясь, вышли из триклиния; одни удалились в покои, отведенные для гостей в этом обширнейшем дворце, другие отправились в находившиеся неподалеку Кумы.
Сулла молча опустился на ложе; казалось, он был погружен в глубокое раздумье, в действительности же - попросту отупел от вина, как это часто бывает в хмельном угаре. Встряхивая его за плечо, Валерия сказала:
- Ну, что же! Ночь миновала, приближается час рассвета. Не пора ли тебе наконец удалиться к себе в спальню?
При этих словах Сулла протер глаза, медленно и важно поднял голову и, глядя на жену, произнес, с трудом ворочая языком:
- Ты… поставила все вверх дном… в триклинии… ты лишила меня… удовольствия… Клянусь Юпитером Статором, это ни на что не похоже! Ты вознамерилась умалить всемогущество… Суллы Счастливого… любимца Венеры… диктатора… Клянусь великими богами! Я владычествую в Риме и во всем мире и не желаю, чтобы кто-нибудь мною командовал… Не желаю!..
Его остекленевшие зрачки расширились: чувствовалось, что он пытается обрести власть над своими словами, над чувствами, над силами ума, побежденными опьянением, но голова его снова тяжело упала на грудь.
Валерия молча смотрела на него с жалостью и презрением.
Сулла, снова подняв голову, сказал:
- Метробий!.. Где ты, любимый мой Метробий! Приди, помоги мне… я хочу прогнать… хочу отвергнуть эту… вот эту… И пусть она заберет с собой ребенка, которым она беременна… Я не признаю его своим…
Искра гнева вспыхнула в черных глазах Валерии, с угрожающим видом сделала она шаг к ложу, но затем с невыносимым отвращением воскликнула:
- Хрисогон, позови рабов и перенеси твоего господина в спальню. Он пьян, как грязный могильщик!
В то время как Хрисогон с помощью двух рабов скорее тащил, чем вел, грубо ругавшегося и бормотавшего нелепости Суллу в его покои, Валерия, вполне владея собой, устремила пристальный взгляд на скатерть, покрывавшую стол, под которой все еще пряталась Ювентина, затем с презрительной гримасой отвернулась и, выйдя из залы, возвратилась к себе.
Сулла, которого уложили в постель, проспал весь остаток ночи и все утренние часы следующего дня, а Валерия, как об этом можно догадаться, не сомкнула глаз.
Около полудня Сулла, особенно сильно страдавший в последние дни от своей болезни, которая вызывала нестерпимый зуд во всем теле, поднялся с постели, накинул на себя поверх нижней рубашки широкую тогу и в сопровождении рабов, приставленных к его особе, опираясь на плечо своего любимого Хрисогона, направился в баню, - она примыкала к дому; туда надо было идти через обширный атрий, украшенный великолепной колоннадой в дорическом стиле.
Войдя в термы и минуя залу ожидания, Сулла направился в комнату для раздевания - изящную залу с мраморными стенами и мозаичным полом. Из этой комнаты три двери вели - в душевую комнату, в залу с бассейном теплой воды и в парильню.
Сулла сел в мраморное кресло, покрытое подушками и пурпуровым покрывалом, разделся с помощью рабов и вошел в парильню.
Эта комната также была облицована мрамором; через отверстия в полу в нее нагнетался горячий воздух, проходивший по трубам из котла, который нагревали под комнатой. Направо от входа был полукруглый мраморный альков, а в противоположной стороне - небольшой бассейн с горячей водой.
Как только Сулла очутился в парильне, он вошел в альков и стал подымать гири, выбрав сначала из множества гирь разного веса две самых маленьких. Гири служили для того, чтобы купающиеся, проделывая гимнастические упражнения, вызывали таким способом пот. Постепенно переходя к более тяжелым гирям, Сулла вскоре почувствовал, что тело у него покрывается испариной, и бросился в бассейн с горячей водой.
Сев на мраморную ступеньку, он ощутил приятное успокоение, - тепло приносило облегчение его страданиям; об этом можно было судить по выражению блаженства, появившемуся на его лице.
- Ах, как хорошо! Сколько часов я ждал этого счастья… Скорее, скорее, Диодор!.. - обратился он к одному из рабов, который обычно умащивал его. - Возьми поскорее скребницу и потри мне больные места. Зуд нестерпимый!
Диодор взял бронзовую скребницу, с помощью которой обычно после бани растирал диктатора, перед тем как умастить его благовонными маслами, и стал осторожно тереть его измученное тело.
В это время Сулла обратился к Хрисогону:
- Завернул ли ты в пурпуровый пергамент двадцать вторую книгу моих "Воспоминаний", которую я позавчера закончил диктовать и вручил тебе?
- Да, господин; и не только твой экземпляр, но и все десять копий, сделанных рабами-переписчиками.
- Молодец Хрисогон!.. Ты, значит, позаботился, чтобы сделали десять копий? - спросил с явным удовольствием Сулла.
- Да, конечно. И копии сняты не только с последнего тома, но и со всех предыдущих, для того чтобы один экземпляр оставался в библиотеке твоей виллы, другой - в библиотеке твоего римского дома и еще один - в моей библиотеке. А кроме того, по одной копии каждого тома подарим Лукуллу и Гортензию. Распределяя такое количество экземпляров по разным местам, я хотел, чтобы твои "Воспоминания" были в целости и сохранности даже в случае пожара либо какого-нибудь другого бедствия, пока ты не решишь опубликовать их, или же до тех пор, пока смерть твоя - да отдалят ее великие боги! - даст это право Лукуллу, как об этом указано в твоем завещании.
- Да, в моем завещании… В завещании я позаботился обо всех вас… о тех немногих, которые всегда оставались мне верными друзьями во всех превратностях моей жизни…
- О, не говори так, прошу тебя! - воскликнул смущенный Корнелий Хрисогон. - Постой, я слышу какой-то шум в раздевальной…
И отпущенник вышел.
Сулла, лицо которого - возможно, после ночного кутежа - казалось особенно постаревшим и бледным, жаловался на ужасные боли, в бане ему стало еще хуже, он чувствовал какое-то необычное стеснение в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, вышел, чтобы позвать Сирмиона из Родоса, отпущенника и медика Суллы, неотлучно находившегося при нем.
Между тем Суллой овладела дремота, он опустил голову на край бассейна и, казалось, уснул; рабы, прислуживавшие в бане, неслышно ступая, отошли и стали в углу около алькова, в безмолвном страхе наблюдая за тем человеком, который даже легким движением бровей приводил их в трепет.
Несколько минут спустя Хрисогон вернулся. Сулла вздрогнул и повернул в его сторону голову.
- Что с тобой? - спросил отпущенник, в испуге подбежав к бассейну.
- Ничего!.. Сонливость какая-то!.. Знаешь, я сейчас видел сон…
- Что же тебе снилось?
- Я видел во сне любимую свою жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году; она звала меня к себе.
- Не обращай внимания, Сулла. Все это суеверие.
- Суеверие? Отчего ты такого мнения о снах, Хрисогон? Я всегда верил снам и постоянно делал то, что в них указывали мне боги. И мне не приходилось жалеть об этом.