— Да, ты похудел!..
В эти четыре долгие недели Левенчук точно похудел, но в то же время возмужал, будто вырос еще более и, загорев и закрасневшись от дороги,
похорошел. Волосы скобкой, стриженые усы стали виднее: молодец молодцом.
— Что это в котомке у тебя? Где это ты так принарядился ?
— Это подарки невесте и вам, батюшка! Да и как было не нарядиться, дожидаясь такого дня? Работы было вдоволь на пристанях, и выкуп готов — да
невеста, должно статься, не готова, батюшка! А я-то и хатку уж себе сторговал на Поморье, тихим трудом замыслил жить с нею...
Священник замотал головою, всхлипывая и смотря на Харько в испуге и в смущении.
— Убью, батюшка! — сказал неожиданно Левенчук, ударивши котомкой оземь,— убью его, зарежу, как собаку!
Глаза его сверкали. Лицо побелело.
— А потом что будет? — спросил священник, сам не зная, что отвечать на эту угрозу.
— Что вам, батюшка, каяться, как на духу? — спросил в свой черед Левенчук.
— Говори, как на духу!
— Ну, я подожгу полковника, запалю его со всех концов: клуню, овчарню, все зажгу, убью его и на себя руки наложу. Вот что!
Священник прошелся по комнате.
— Ах ты, душегуб, душегуб, Харько!
— Я-то душегуб? Нет, не я, а он! Да что мне теперь, ну? Думал, в бегах счастье найду... И тут его прежде нас, дураков, забрали! Дураки мы,—
вот что, батюшка! Право, дураки. Теперь я уж понял! Не то нам следует делать,— вот что!
Священник встал, взял за полу Левенчука, повел его в спальню, разложил святой покров на столе, под образами, раскрыл на нем евангелие и
сказал:
— Беру с тебя присягу, Харитон: поклянись мне, что ничего того не сделаешь, на что повернулся нечестивый твой язык! Клянись, Харько! Я этого
не попущу!
— Не буду я клясться, батюшка! Не буду!
— Клянись, Харько, клянись, скорее, дурацкая твоя душа, а то донесу! ей-богу, донесу!
— Доносите, доносите! А мы на вас надеялись, как на отца родного; вы же нам, несчастным, беглым, советы давали, укрывали нас, кормили и
обнадеживали нас...
— Я-то? Ах ты, глупец, дурак Харько! Когда я беглых держал? Да нет, ты не уйдешь от меня! Клянись, Харько! ты не понимаешь, что говоришь!
Клянись! — повторял священник Левенчуку, указывая на святую книгу, и сам между тем трухнув не на шутку.— Давай присягу, а то свяжу тебя и
донесу...
Левенчук подошел.
— Так слушайте же, батюшка: вот что будет теперь. Бежал я с неводом от моря, как весть о пропаже Оксаны дошла туда с людьми. Поверите ли —
все жалели, как я опрометью побежал оттуда! По пути, на перекрестках, на мостах, у переправ, везде жалели. Народ зашумел, грозится, волнуется,—
так мне ли терпеть? Два дня я бежал, да вчера без души и упал в какой-то лощинке. Чабаны веберовские меня нашли, в корчму перенесли. Меня
оттирали, кровь бросил один жидок... Вон рука моя еще и теперь перевязана; истомился я, а все-таки добежал до Ананьевки, а после до Андросовки.
«Что, спрашиваю у людей, правда ли это?» — «Правда, отвечают, и все жалеют и там да на полковника указуют,— что греха не хотим брать на душу,
некому больше! Это уж как змей лютый, как волк; кто попадет, съест наверно!» Так-то, батюшка, говорят про него люди.
Священник смотрел на него исподлобья.