Я ее со свету за тебя сгоню!
И тележка отца Павладия запрыгала по кочковатой дорожке.
Пришел вечер. Заря разыгралась с невиданною роскошью. К байраку за водой сошлись и съехались для утреннего запаса гребцы и косари. Толпы
разошлись по пригоркам; взялись за руки, стали песни петь. Девки стали в «хрещика», в «коршуна» играть, разбегаясь с звонкими песнями и с
веселым хохотом. Дукаты блещут, ленты развеваются. Явилась и скрипка откуда-то. Пляс поднялся. Парни долго пока стояли в стороне, посмеиваясь и,
по обычаю, громко хвастая разными разностями. Одни пасли тут же лошадей, сопровождающих всегда косарские партии, другие играли в карты, третьи в
орлянку.
— У меня, братцы, семь целковых есть!
— Овва! Уж и семь; а у меня двадцать дома зарыто.
— Брешешь!
— Ей-богу!
— А по мне так три молодицы в Ростове убиваются... да я не жалаю!
Взрыв хохота.
— То, может, три свиньи, а не три молодицы! — кричат девки.
Хохот усиливается.
Хвастун, как говорится, «у серка очей позычает» (у волка глаз занимает) и не знает, куда деться от града насмешек. Шум, беготня обращают
внимание на другое место. Ночь стемнела. Пары девок и парней расходятся по сторонам, по полю и к лесу. У пруда шалуны огонь было разложили и
опять его потушили.
Тут произошло необыкновенное событие. Наутро заговорил о нем весь околоток.
Но надо воротиться несколько назад.
Утром в тот день перед обедней к Панчуковскому приехал купец Шутовкин.
— Я к вам, полковник, с просьбой! — сказал он. Это был грязный и жирный толстяк, с маленькими свиными глазками, с одышкой и с миллионным
состоянием.
Шутовкин отерся и сел. На дворе было душно.
— Вы меня извините... Нападают на мои привычки товарищи, что я барином тут вволю живу, не скаредничаю... Вот у меня дети; я учителя при них
держу, и отличного... Но ведь я вдовец... Понимаете?
— Так-с...
— Так помогите же мне, полковник, обделать одно дельце... Понимаете?
— Какое?
Купец засмеялся. Жирные глазки его слезились.
— Край здесь на женщин плохой; их нет здесь. Я давно, видите ли, ищу кого-нибудь взять к себе в подруги...
— Ну-с, что же... И с богом!
Купец крякнул и отер лицо.
— Здесь, видите, глушь, дрянь все народец; сплетни сейчас заводят, смеются... Я было решил дело попристойнее завести — за своею гувернанткою
как-то приударил, к детям ее было нанял; так не поддалась. А теперь уж просто даже влюбился, наметил одну девочку. Вы человек холостой, поймете
меня... Я решился увезти одну особу...
Панчуковский протянул гостю руку, но вместе с тем думал: кого же это он?
— Браво, Мосей Ильич! Кто же эта особа?
Толстяк оглянулся кругом и, сопя от одышки, прошептал, трепля по руке полковника:
— Одна тут колонистка есть, болгарка, девка просто ошеломительная... Что делать! Я уж и старух к ней подсылал, видите ли, подарки ей делал,—
ничто не берет... Такая рослая-с, как кедр ливанский, всю душу изморила. Решился я ее просто живьем-с украсть; завезу ее на свой завод, или в
город прежде, спрячу, и в недельку, авось, ее завербую совсем!
Шутовкин перевел дух. Пот валил с него в три ручья, а руки и губы его дрожали. Панчуковский чувствовал к нему отвращение, но слушал его
усердно.