Как плакал обыкновенно в такой канун за
панихидой отец Павладий, живой свидетель гибели этих переселенцев, так он прослезился и на этот раз. «Господи, помяни сих... сих несчастных,
умерших, умерших разом!..» — прибавил он теперь такие свои слова к заупокойной молитве, просветлев от горя и вспоминая в числе «сих несчастных»
и свою молодую чернобровую покойницу, по приезде сюда всех пленившую своим тихим нравом и белизною лица. Круглый и «тучный, с красноватою
лысиною старичок всегда казался особенно мил в этой маленькой чистой церкви, усыпанной песочком, утыканной от полу до потолка, по углам и по
иконостасу свежими ветками, срезанными с рослых лип и берестов, посаженных его собственною рукою. В лучах света, прорывавшихся в распахнутые
окна, празднично мелькали, кланяясь, черноволосые и русые головы, тихо и степенно мелькал в какой-то старенькой лиловой с разводами ризе сам
отец Павладий, усердно кадя в лицо всякому и тихо повторяя молитвы. А козловатый дишкантик дьячка, благодушно ухмылявшегося на клиросе, мешался
с песнями соловьев, гремевших с веток рощи, обступившей церковь. Были в церкви русские поселяне и многие колонисты. Последние красовались в
своих особенных народных одеждах. Но вот что случилось на обедне. Неся святые дары на большом выносе, отец Павладий вышел из алтаря, читая
внятно поминанья, медленно поднимал глаза, сперва было упершиеся в загорелый затылок дьячка, не успевшего отойти вправо, и увидел в двух шагах
от себя Панчуковского. Сердце невольно у него екнуло. Он его здесь никак не ожидал увидеть. «Где же, однако, Оксана?» — без всякой причины
подумал он, читая молитвы. Продолжая по-прежнему говорить поминанья, он повел глаза влево, как бы ища кого, и радостно остановился на
преклоненной, перед выносом даров, своей воспитаннице, Оксане. Отец Павладий был так любезен, так в духе, что после службы пригласил многих к
себе обедать, не забыл и Панчуковского ласковым словом. «А у меня от вас, полковник, был посол,— сказал он, простодушно хихикая,— кажется,
господин Михайлов, студент на кондициях у купца Шутовкина, и я ему дал по вашему ручательству триста целковых-с».— «Очень благодарен».— «Не
угодно ли же и вам ко мне закусить?» — «О нет, извините; я сейчас на три дня уезжаю на торги, за Дон; там степь отдается,— ее Шульцвейн хочет
взять; ну, мы и поторгуемся».— «Вот как!» — «Да пора же нам, русским, за ум взяться с немцами!»
* ...росным или смирною...— Ароматичные смолы; применялись для окуривания в церквах.
«Ого! — думал отец Павладий, скидая рясу в алтаре и спеша к другим гостям,— даже с Шульцвейном тягается! Дока, туз! И отлично, что я
пристроил под его ручательство часть деньжат! Это все то же, что наш Ротшильд!»
Гости пообедали и разъехались рано. Оксана прислуживала за столом. Отец Павладий, покушав, задернул занавески в спальне, заснул, встал, выпил
квасу и уехал с дьячком, как собирался, за пчелами, в надежде принанять под них еще подвод на месте.
— Смотри же, Горпина,— говорил он, уезжая,— не бросайте так горниц; день праздничный, много народу к пруду за водой шатается; еще чего бы не
украли.
— А мне, батюшка, можно за рощу к девушкам пойти, когда сойдутся к байраку песни петь? — спросила Оксана.
— Можно, только без Горпины не ходи. Ты знаешь, всякий народ по праздникам бывает.