Фургон остановился,
путники что-то в нем поправляли.
— Что, обломались? — спросил господин из коляски, приблизясь к фургону.
— Чека соскочила,— ответил колонист,— с кем имею честь говорить?
— Полковник гвардии в отставке, Владимир Алексеевич Панчуковский. А вы кто, позвольте узнать?
Колонист снял шапку и ответил, отчетливо выговаривая по-русски и улыбаясь:
— Колонист, Богдан Богданыч Шульцвейн, из-под Орехова, из колонии Граубинден, коли знаете; еду теперь из-за Ростова.
— Очень рад познакомиться. Не курите ли? Вот вам сигара, Богдан Богданыч, чистейшая кабанас...
— Нет, я вот сарептский; я нюхаю-с! Это — табачок очень тоже ароматный. Мы его сами и сеем в колониях наших-с.
— Что нового на море? Что хлеб?
— С пшеницей вяло, с льном крепко; сало идет вверх, фрахтовых судов мало, конторы жмутся.
— Ай! это не совсем хорошо!
Сели путники на травку, достали кое-какую закуску. Кучера тоже познакомились, закурили тютюн и повели беседу.
— Куда вы собственно ездили? — спросил небрежно Панчуковский, не смотря на простоватого, засаленного собеседника и покручивая хорошенькие
русые усики. Он устал от дороги. У его товарища между тем, хотя уже пожилого человека, румяное полное лицо так и отливало густым молоком
менонитской, некогда питавшей его, кровной коровы; фланелевая фуфайка была чистейшего табачного цвета, синяя куртка вся в пятнах, а синие штаны
были засунуты в высокие купеческие сапоги, не без аромата дегтя.
— По делам-с, господин полковник,— известное дело, мы минуты свободной не имеем: либо дома мозолим руки, либо по степям оси трем на своих
фургонах.
— Какие же у вас дела? — спросил еще небрежнее полковник.— Все, я думаю, насчет картофеля? «Картофель унд пантофель»*, как мы говаривали еще
в школе надзирателям из вашей братьи?
— Как какие? всякие. Мы народ торговый-с.
— Значит, и овощами торгуете, и салом, и табаком?
— Торгуем всем! Всем, либер герр**, всем!
* «Картофель и домашние туфли» (нем.)
** Милейший (нем.)
Колонист встал помочь кучеру перепрячь лошадей. Полковник прилег на траве, поглядывая с улыбкою на уходившие пятки товарища, подкованные
медными гвоздями, и помышляя: «Вот стадо баранов! Я думаю, женился в семнадцать лет, и жена его теперь тоже на овцу похожа,— ест индеек с медом,
чулки даже во сне вяжет!»
— Что же у вас за дела, скажите? — опять спросил он колониста, подсмеиваясь.
— Да что, батюшка,— на днях купил я землю, вот что неподалеку от Николаева, близ поместья герцога Ангальт-Кеттен: съездил потом на Дон
принанять степи для нагула овец, да не удалось — надо подождать, когда снимут сено; а теперь еду купить, коли придется, с торгов, в Николаеве
наши бывшие батареи, то есть разный хлам с севастопольских батарей: дерево, обшивку, брусья, а пожалуй, и чугун. Наше дело коммерческое: что
попадет под руку, всем торгуем. Ничем не пренебрегаем и времени не упускаем. Вы знаете нашу пословицу: морген, морген, унд нихт хёйте...
— ...Заген алле фауле лёйте?* Как не знать! Но скажите, зачем вам еще степи за Доном? Где, позвольте, у вас собственная-то земля? Извините, я
не расслышал...
— Мейне эйгене эрде**, моя собственная земля есть и под Граубинденом, и в других округах, да места стало уже нам, колонистам, мало.