– Неужто хранит верность мужу? – с иронией переспросил друга Серж.
– О нет, – усмехнулся Бенкендорф. – Она готова разделить постель только с тем, кто может ей рассказать много полезного.
– Вряд ли тогда у меня есть шансы, – произнес Волконский.
– Ну не скажи…
Как показала практика, шансы у него действительно были. И немалые. Графиня Ливен очень грамотно и быстро заманила его к себе в спальню, дав ему повод надеяться на то, что события в сей спальне развернутся самые феерические. Ожидания, однако, не оправдались, несмотря на то, что урвать свою долю удовольствия у Сержа вышло даже и в паре с весьма холодной партнершей. Зато потом… Сначала Дотти выспрашивала у Волконского потихоньку все о его жизни. О его сестре. Какова она была в детстве и ранней юности, до своего появления в свете и замужества? Что она любит – какую музыку, покрой платьев, цвет, время года, пейзажи, страны? Что ненавидит? К каким недугам склонна? Как общается с мужем и детьми в семье? Серж отлично понимал причину этих вопросов. Когда у тебя такая соперница… Под конец Доротея посмотрела на него выразительно и ярко, и он заметил в ее глазах слезы.
– Не подумайте ничего князь. Я честная женщина. Не верьте тому, что говорят… – проговорила она, и Серж обнял ее, принялся утешать, как мог, что и привело к повторению недавно случившегося. А далее, словно устыдившись собственной слабости, Доротея кинулась выяснять, правда ли те слухи, довольно-таки вздорные, признаться, которые о нем повторяют все.
…Нынче Серж не помнил, что именно он ответил Доротее. Кажется, ничего. Промолчал, развернулся на каблуках и ушел, не попрощавшись. Жестокость, ему не свойственная обычно, но что тут поделаешь.
И в самом деле, признал ли его принц Луи-Анри? Прием у маркизы де Сен-Лё, все сидят полукругом, и Зизи, его belle-soeur, приведшая его в этот салон, тут же, держит его за руку, словно он сейчас рванет и начнет крушить всю эту утонченную обстановку, в которой буквально задыхался, и принц смотрит на него, обвешанного орденами и медалями за Бог весть уже какие сражения, и все собравшиеся переводят взгляд с одного на другого, с предполагаемого отца на якобы сына.
Ничего не происходит. Никаких признаний, объятий, ахов и охов, обмороков случайных свидетельниц, перешептываний их кавалеров. Зизи ослабляет хватку. Soiree продолжается ровно так же, как он и шел до явления Луи-Анри, принца Конде, который двадцать шесть лет тому назад свел чересчур близкое знакомство с одной знатной русской дамой… Серж хочет уехать, но невестка сверлит его своими пронзительными голубыми глазами, не давая ему шанса даже помыслить об отъезде, а ей, сей Зизи, он подчиняется так же, как и своей сестре – без обсуждений. Вот и ходит он по салону, останавливаясь перемолвиться словами со всеми этими обломками былого королевства, притворяющимися, будто ничего не было – ни 1789 года, ни Террора, ни Буонапарте с реками крови, в которых он топил Европу… Их, этих маркизов, графинь и виконтесс, словно бы закрыли в дальней комнате, в пыльном гардеробе, и в какой-то заветный час разом выпустили, населив ими все гостиные тихого и душного во все времена Сент-Жерменского предместья. И вот этот принц Конде, отец герцога Энгиенского, тоже, видать, хранился в такой вот гардеробной. Серж бросал на него украдкой взоры, пытаясь сравнить – похож ли? В профиль только, быть может… Принц тоже осторожно смотрит на ce jeune Russe, и тут рядом с ним, по левую руку, Волконский замечает хрупкую невысокую фигурку невестки, и сам не помнит, как оказывается рядом, и как Зизи куда-то исчезает, как сквозь землю проваливается, и приходится теперь сказать этому якобы отцу какие-то общие слова.
– Так где вы сражались, monsieur le prince? – любезно интересуется Луи-Анри.
Волконский ухватывается за эту тему как за соломинку. Собственный послужной список он выучил наизусть, и он весьма выручал, когда не о чем было говорить с завсегдатаями салонов.
– Вы… вы были ранены? – вдруг спросил принц, и – Сержу, возможно, это показалось – голос того дрогнул.
«По мне так это заметно?» – подумал вдруг Волконский. Ранен он был всего лишь дважды. В бок справа, между ребер, пулю вынули легко и безболезненно, перевязали быстро и ловко, кровью кашлял он совсем недолго, и жара тоже не было… Еще в ногу. Тоже правую. Чуть ниже колена. Но не хромал ничуть.
– Дважды, но весьма легко, – проговорил князь, потупив взор.
– Война для вас закончена, – уверенно – даже слишком уверенно – сказал Конде. Потом, повременив и поглядев за спиной, очень тихо, так, что Сержу даже показалось, будто он ослышался, проговорил:
– Передайте своей матери, что я ее никогда не забуду. У вас ее глаза. Словно бы она нынче стоит передо мной сама…
Волконский не мог ручаться, что их не подслушали, тем более, что весьма скоро нарисовалась Зизи – как исчезла, так и появилась, словно из-под земли выросла – и заговорила уже с ними вдвоем – нечто про государя Александра, его милосердие к побежденным врагам, а принц заметил, что «его это милосердие даже несколько беспокоит» – и далее так, словно не было этих трех фраз, оброненных принцем Конде словно бы невзначай.
Серж так и не понял, считать ли эту реплику признанием. Оно однозначно было таковым – но в чем же Конде признавался? То ли в том, что да, был у него роман с княгиней Волконской в последние два года l’ancien regime, то ли – что появление Сержа на свет стало закономерным итогом этого романа? Трактовать можно и так, и эдак. И слова эти внесли только лишнюю неопределенность в его жизнь, в которой и без того все было смутно с самого начала.
…Ведь, сколько бы Серж не помнил себя – ему постоянно казалось, что ему не договаривают нечто. Все. И родители, и учителя, и все прочие… Однажды, в минуты откровенности, он поделился с самой близкой женщиной в его жизни – с сестрой. На что Софи резонно заметила:
– А что ты хотел, mon petit frere? Мы все-таки живем в России, а здесь все тайна и ничего не секрет…
Ему показалось странным, что сестра цитирует нелюбимую ею особу, мадам де Сталь, но принял ее слова на веру.
Потом, кажется, он некстати вспомнил вырвавшиеся из уст его старшего брата слова: «Да ты не наш! Твое слово здесь даже не последнее! Я не удивлюсь, если ты подкидыш из черни».
Софи долго смеялась своим заразительным смехом, который и не захочешь – так разделишь.
– Никки наш бывает временами очень глуп, – произнесла она. – Ты смотрел на себя в зеркало? На руки свои? Какая же чернь?
Серж тогда невольно взглянул на свои руки, не найдя в них ничего особенного. Пальцы длиннее ладони, да. Сама ладонь довольно жесткая, правильно, когда держишь рукоять тяжелого палаша наготове по двенадцать часов в сутки, с чего тут быть мягкости и холености? Ногти вот обломанные…
– Так что если смутное состояние твоей души связано с происхождением, мой тебе совет – оставь это, – улыбнулась Софи.
И он оставил. До поры до времени. Пока соперница сей Софи, законная жена ее любовника, от которого она чуть ли с ума не сходила, расписывая, какой же он необыкновенный и прекрасный (в сем остзейце Серж ничего подобного не видел, но у дам, как водится, свои резоны), не напомнила ему, что вопрос еще не закрыт. И занимает умы.
Доротея фон Ливен – дама настойчивая. Поэтому вечером следующего дня сказала так:
– По крайней мере, наш государь уверен в том, что вы признаны принцем.
Фраза была сказана наедине, но этого стало достаточно, чтобы разгадать причину доверия и снисходительности императора Александра к нему. Этой беспечной фамильярности, которую он не позволял в отношении старших братьев Сержа. Что ж, оставалось только смириться со знанием… Он поблагодарил Доротею и добавил:
– Надеюсь, что ваша уверенность так и останется тайной.