– Что и требовалось доказать, – говорит хозяйка квартиры, выжимая сок из маленьких зеленых лимонов в стаканы со льдом. – Все серебро и золото, которое еще оставалось у людей после революции, сдали в обмен на холодильники и вентиляторы, после чего государственная торговля благополучно склеила ласты. Но молодежь, заметьте, одета в импорт, который можно купить только в сети валютных магазинов. Спекулянты необходимы социализму – без них он не смог бы одеть свое население. Молодым плевать на марксизм – им хочется нормально питаться и одеваться, и в этом корень поражения Фиделя. Посмотрите, под видом туризма «американский империализм» возвращается на Кубу, потому что его чрезвычайный и полномочный посол – доллар – никогда ее не покидал…
Динора рассказывает об огромных очередях в валютном магазине для советских специалистов (магазин почему-то называется «Альбион»).
– Если однажды встанешь в такую очередь, то унизишь себя на всю жизнь! – поднимает она палец вверх.
В очередях Динора не стоит, поскольку прикармливает кубинок – продавщиц «Альбиона» – советскими консервами.
– А все для того, чтобы привезти домой подарки! У нас, узбеков, большая родня, никто из них не понимает, что Куба – не Америка… Да, на каком-то этапе капитализм начинает больше давать, чем брать, потому что ему становится выгодно давать! – услышать это от преподавателя политэкономии социализма, по меньшей мере, неожиданно.
Разговор переключается на местные политические реалии.
– Сегодня заглянула в учебник Айбека, – возмущается Динора. – Знаете, что там написано? Вот: “Lu-char es bu-eno, fu-sil es bu-eno, ca-da cu-ba-no tie-ne que sa-ber fu-silar.”30 Придется забирать ребенка из школы.
– Не жалейте, – Ирина поправляет белыми гибкими руками волосы, – у кубинских детей старших классов в это время начинается так называемая школа-кампо: их отвозят в деревню, где они не столько учатся, сколько обрабатывают землю и выращивают овощи. Под очень приблизительным надзором воспитателей. В особый период, который провозгласил Команданте, горожане должны заняться овощеводством, чтоб прокормиться. В деревне голодно, детям дают тарелку риса в день, спят все вместе, в грязи и вшах, нередко там же лишаются невинности. После школы-кампо в классе много беременных девочек. Сын одной моей знакомой не выдержал – сбежал домой на попутной машине, а грузовик тот сорвался в ущелье на горной дороге Сьерра-Маэстра…
Помолчали.
– Мне кажется, учеба основную часть кубинцев мало интересует, – вступаю в разговор. – Мы живем рядом с центральным почтамтом. Каждый день к нам в дом заходят молодые женщины с просьбой написать текст телеграммы. Представьте, я, иностранка, заполняю им бланк!
Ирина пожимает плечами:
– Значительная часть населения после революции так и осталась неграмотной. Ну зачем здешним женщинам наука? Мало кто из них работает. В основном проводят время в очередях. А свою науку, в смысле – как ублажить мужа в постели, они знают отлично.
– Может, и знают, – ох, вижу, нервничает мой Рейнальдо. – Но их женщины не умеют и не любят готовить, ты же мне еще в Союзе это говорил, правда, дорогой? Помнишь, как ты у моей бабушки кислую капусту наворачивал? И это не столько от бедности, сколько от лени: в продаже нет ни соков, ни фруктов, а на Гран Пьедра лучшие сорта манго спеют и опадают, и никто их не собирает, потому что далеко идти, высоко в горы подниматься… Вот ты же захотел меня угостить и принес целый рюкзак, правда, любимый?
Но любимый молчит, словно воды в рот набравши. Чтобы заполнить паузу, начинаю рассказывать о музее пиратов и, конечно же, не могу удержаться – вспоминаю ботинки Команданте.
– Знаю, видела! – перебивает меня Динора. – Кстати, у нас один контрактник – он всю Кубу объездил – говорит, что здесь почти в каждом музее имеются свои «ботинки Команданте».
– А норма на хлеб между тем каждый месяц снижается, – вставляет Ридельто, обнимая свою молчаливую жену-венгерку. – В очередях шутят: скоро будут давать одно яйцо на двоих.
– Как бы те шутки не оказались правдой…
На днях я читала в газете про суд над Чаушеску. «Двести граммов колбасы – это все, что вы дали румынской семье?» – вопрошал обвинитель. Ну, колбаса в бывшем социалистическом лагере – что-то вроде символа самости. Интересно, о чем спросит прокурор у местных команданте, когда все это кончится, – о ста восьмидесяти граммах хлеба на душу? Как только я озвучиваю свои мысли, муж вскакивает, словно ужаленный.
– Все вы ничего не понимать! Правильно говорил Команданте на пресс-конференции в Бразилии про СССР и советские газеты: «Сейчас святой дух несет нам яд». Но революционер – не идиот! Кубинцы не должны слушать то, что вещает им святой дух! Вот так!
После этого Рейнальдо зажимает ладонями уши и демонстративно встает из-за стола. Хлопают входные двери. Сочувственные взгляды.
Возвращаюсь домой одна. Фонари на Феррейро не горят, света в домах нет (экономия электричества). Во всем Сантьяго темно, как в преисподней, лишь светлячки керосиновых ламп мерцают сквозь щели ветхих хижин. В сумке болтаются несколько апельсинов – мой сегодняшний улов. «Мами, когда мы поедем в Беларусь? Я хочу поиграть со снегом! Он белый и теплый, как песок на пляже Хирон, да?» – спрашивает Карина. Она часто рисует Беларусь: снежинки, похожие на маленькие круглые планеты, опускаются с неба на пальмы и кактусы. Беларусь для нее – сказочная страна, где снег идет прямо из космоса. А какую сказку нарисовала ты в своем воображении, когда ехала сюда, идеалистка несчастная?
Справа, под пальмой, – небольших размеров каменная ниша, в таких до революции стояли изображения Девы Марии. Сейчас там гипсовая голова какого-то деятеля, гладкая, как яйцо. Нет, Карина не будет маршировать с плакатом “¡SOCIALISMO O MUERTE!”, не будет спать вместе с местными распущенными мальчишками в школе-кампо. Не будет молиться гипсовому болвану с пустыми глазницами. Не будет! Ах, Рейнальдо, Рейнальдо! Почему ты у меня такой? Почему именно ты? Именно у меня? Там, в Беларуси, ты всегда предусмотрительно молчал во время наших споров о всяких «измах»: мол, это ваше внутреннее дело, – и теперь требуешь того же от меня. А я не могу так. Не могу, потому что это моего ребенка хотят превратить в болванчика с обкорнанными мозгами. Зачем же тогда я стремилась увезти ее оттуда? Зачем?
Нога попадает в невидимую канаву водостока, и я падаю. Резкая боль в щиколотке – аж в глазах оранжевые искры запрыгали. Нет, это апельсины, незаслуженно обиженные венгерскими импортерами, с глухим стуком катятся вниз по Феррейро…
Разумеется, не постельные подвиги моего огнепоклонника, в антрацитовых глазах которого полыхали африкано-испано-индейские страсти, покорили меня, восемнадцатилетнюю; будучи романтиком, я поддалась чарующему воздействию чужого языка. Да, это был роман с самим El Castellano31, и здесь, в отличие от земного ложа, я легко умела испытать наслаждение полноценного оргазма.
…Вместо книг и тетрадей в комнате девятьсот тринадцать, на дверях которой висит фотография Че Гевары, подаренная миру Альберто Корда (сюда я на третьем курсе перебралась со своими вещами), всюду лежат пластинки; я часами слушаю голоса Хулио Иглесиаса, Хосе Велеса, Роберто Карлоса, Хуана Мануэля Серрата, Сильвио Родригеса, втягиваю, словно через соломинку, всю эту испанскую и латиноамериканскую сладкую отраву, которая растекается по моим жилам медленным жгучим огнем, и тайная страсть к чужеземной ручьистой речи, чем более непонятной, тем более прекрасной, заслоняет спокойную, как многолетний счастливый брак, любовь к родному языку.
Песня действует мгноваенно, как внутривенная инъекция, литература – таблетка в цветной оболочке, которая растворяется в твоей крови, высвобождая действующее вещество постепенно; чтобы проникнуть в нас, слово должно преодолеть барьер нашей иронии, перед музыкой же мы беззащитны. Или дело в том, что ее вещество по составу близко к нашей крови?