За наш столик подсаживается мой приятель Куэльяр, король кораллов, так называют его в Париже, где уже дважды выставлялись его эбонитовые статуэтки африканских божков, украшения из черного коралла и расписанные местными пейзажами раковины, – вот только самого художника в Париж не пускают. «А ты бы остался в Париже, Куэльяр?» – «Зачем мне Париж, девочка? Я рисую только на раковинах, которые сам из моря добыл. Они живые». Куэльяр кое-что зарабатывает, продавая свои изделия заезжим туристам. И сегодняшняя вечеринка тоже устроена благодаря ему; здесь косо смотрят на контакты с иностранцами из «вражеских» государств, но Куэльяру делают послабление, потому что подарки для высокопоставленных официальных чиновников, приезжающих из Гаваны, изготавливает он. И сейчас перед Куэльяром на столе две небольших фигурки: мужская и женская. Тиары на головах – единственное, что на них надето; у женщины искусно выточенные обнаженные груди заострены, соски направлены кверху, как и фаллос мужчины. «А эти человечки – из настоящего черного коралла, да? Сколько ты хочешь за них?» – «Они не продаются. Это черные боги Африки. Они олицетворяют войну и любовь, металл и воду. Наши боги находятся в бесконечном сражении, но побеждает всегда она, – он указал на черную женщину. – Потому что в ней сила природы…» – «Да, природа у вас потрясающая. Вот недалеко отсюда кактусы цветут, белые дома, бассейны…» – «Это «Баньярио-дель-Соль» – отель для иностранных туристов». – «А где отдыхают кубинцы?» – «Кубинцы, мучача, едут в «Казональ»: типовые блочные пятиэтажки без воды и электричества». – «Без вентилятора, матерь Божья! Но почему, почему? Фрукты вы получаете по карточкам, на прекрасных ваших пляжах отдыхают другие. Где же та Куба для кубинцев, про которую кричат газеты?» – «Баста! – Рей хлопает в ладоши. – Идем танцевать!»
Держась за руки (даже мою достойную жалости попытку изобразить латиноамериканский танец доброжелательные кубинцы встретили овациями), мы выходим под набирающие силу тропические созвездия. Солнце только что село, небо еще не успело потемнеть; море белое и круглое у линии горизонта, как серебряный рубль. В сумерках похожая на индианку мулатка сгребает сухие опавшие листья граблями с длинными зубьями. Время от времени новые листья срываются с деревьев и тыкаются тупыми рыльцами в песок. На плечах и груди Рейнальдо поблескивают крупинки соли, мне хочется слизнуть их языком. Из-под наших ног с шумом шугают большущие ящерки с хвостами трубой, как у кошек. Поднялся ветер, тучи злых песчинок впиваются в кожу, секут по ногам; спастись от них можно только у кромки воды, где море, играя, выбрасывает на берег то высохшего мертвого краба, то игольчатый шар морского ежа, то ороговевшие пластинчатые скелетики каких-то веерообразных морских существ. Где те зеленоглазые красавицы, которые держали в жемчужных пальчиках эти веера? Давно окаменели, превратились в песок, и море вынесло на берег их обглоданные временем бесполые останки. И я боюсь этого ветра, который шуршит в моих венах, словно золотоискатель, пересыпая песок напрасных надежд, неутоленных желаний, и ничего не находит, кроме горстки праха, в который превратится со временем мое горячее тело, – укрой меня от этого ветра смерти, любимый, пока песок не просочился в наши кости… Что за ветер вынес меня на орбиту совершенно новых ощущений? Внизу живота возникла молния и, пронзив тело болезненно-сладкой вспышкой, погасла. От глубокой (мне показалось – предсмертной) тоски, которая охватила меня, когда все кончилось, я заплакала. «Что случилось?» – «Мне плохо…» – «Вот глупая! Тебе хорошо!» – «Неужели?» – «Ну, наконец-то!»
Так мой латиноамериканский Пигмалион вылепил из зашуганного совкового подростка женщину, вот только не знаю, на счастье или на беду, потому что творил он, как истинный художник, для души, а не для публики, – если под публикой разуметь тех моих соотечественников, с которыми после нашего с Реем расставания мне довелось быть вместе. Я и от тех, в сердце выношенных, ожидала внимания к ощущениям моего тела, к его «хорошо», а что получила – не стоит об этом. Чувства взрослой женщины нельзя скомкать, как кусок сырой глины, и швырнуть вновь на гончарный круг; это сможет сделать в свое время только идеальный любовник – Тот, от которого я в юности так остро желала поражения.
Что это? В Сантьяго землетрясение? Или Гран Пьедра – Великий Камень – сорвался с места, на котором пролежал тысячелетия, и катится на нас? Дикий, невероятный грохот заставляет меня расплескать каплю черного и густого, как деготь, кофе в чашечке-наперстке, который я только что купила в уличном кафетерии за двадцать сентаво. Ага, вон оно что! По улице Агилера марширует демонстрация, посвященная Дню «предтечи кубинской революции» Антонио Масео и его знаменитого la Protesta de Baragua («протеста Барагуа»). Сегодня она совпала с ежегодным парадом-выставкой сельхозпродукции, выращенной школьниками в трудовых лагерях, где дети работают вместо того, чтобы учиться, вкалывают, как маленькие заключенные. Ребятишки несут намалеванные на кусках картона морковь, огурцы, помидоры – ничего из этих благословенных плодов я не встречала здесь в продаже ни разу. Куда девается урожай? Разгадать эту загадку революции, боюсь, мне не под силу. Карнавал мирных овощей проходит под знаком политического протеста: на днях была очередная «радиоатака янки» – «Радио Марти», местные глушат теле- и радиосигналы, но это не всегда удается. Мальчики в соломенных шляпах-сомбреро и вязаных тапочках с картонной подошвой заряжают и разряжают винтовки, выкрикивая: «Куба была и есть одна сплошная Барагуа!» Впереди, с красными погонами из цветной бумаги на плечах, вышагивает широкобедрая мулатка в короткой юбчонке. Маршальский жезл из папье-маше девушка держит так, как будто это нечто, гм, совсем другое… Откричав политические лозунги, она хлопает в ладоши и начинает на ходу зазывно крутить бедрами. Возле поворота на улицу Сан-Августин политическая демонстрация постепенно превращается в карнавал: звучит музыка гуахиро, полуголые подростки начинают отбивать ритм руками и танцевать, прижимаясь друг к другу сзади.
– Нет, ей-Богу, парады здесь происходят чаще, чем дают хлеб по карточкам! И почему меня угораздило родиться в единственной стране в мире, где уже три десятка лет все по талонам, а? – Ридельто, однокурсник моего мужа по БГУ, нагоняет меня, пытающуюся идти в противоположенном толпе направлении. – Но при этом не смей критиковать власти! Говори, что кушать вообще вредно – и ты будешь считаться пламенным революционером!
Ридельто работает в Гаване под началом Фиделито – старшего сына Команданте, который руководит атомной энергетикой острова. На время отпуска Ридельто приезжает в Сантьяго к родителям, с ними живет его жена, венгерка Рика.
Прошло полгода, как я на острове; первый шок миновал, но мозг должен постоянно освобождаться от эмоций, которые разорвут его, как скороварку с черной фасолью, если не обеспечить выход пару. С моим мужем этот номер не проходит: он не желает слышать ничего, кроме танцевальной музыки, звуков барабана и маракас. Хорошо, что у меня есть мой дневничок и Ридельто с Рикой.
Ридельто покупает у продавца газет свежий номер «Сьерра-Маэстра», читает огромный заголовок и морщится:
– Опять вранье! Представь, вчера в магазине «Сигло Венте» на углу Энрамада выбросили шампуни и одеколоны. Народ, как всегда, начал занимать очередь с вечера, прямо на площади Долорес расположился лагерь, утром явились полицейские с металлическими барьерами, но кого-то все равно затоптали. Ты думаешь, очередь после этого разошлась? Черта с два. Пришлось подогнать две полицейских машины с мегафонами. Давали по бутылке одеколона на рыло и по две банки шампуни. Я как раз был в гостях у Папито, с балкона мы наблюдали весь этот кошмар. И после этого я должен на занятиях по марксизму-ленинизму распространяться о наших экономических успехах!