Я, смею думать, крепился. Чистый тоже. Но я не сомневался, что Костя, подобно мне, проклинал Козлова с его картой, Полуярова с его лукавством, Джона и Милу – за доверчивость и азарт. Мне тоже наверняка доставалось – что не настоял, что уступил. Корил ли он себя? Это вряд ли. Не тот Костя человек, чтобы мазать себя дегтем. Такие, как он, всегда овечки. Это остальные – бараны.
Нас сносило к островам Спасения, название которых сейчас звучало как издевка, и плавучий якорь лишь замедлял движение, не отменяя его неотвратимости.
– Андрей, Костя, плавучий якорь – на борт, – скомандовал Джон и повернул ключ на консоли приборов. Вокруг стоял такой рев, что я не услышал, заурчало ли в моторном отсеке. Но окошечки на панели управления осветились, и это означало, что дизель заработал.
Мы с Чистым выбрали трос и втащили плавучий якорь на яхту. Только после этого Джон стронул рукоятку с нейтрального положения и стал доворачивать штурвал. Начавшаяся было уваливаться, «Золушка» нехотя послушалась руля и вроде бы даже двинулась заданным курсом.
– Погнали наши городских! Ни хрена, прорвемся! – проорал Ваня.
Да, да, Ваня! Ну какой, к чертям собачьим, он Джон? Какой Дудникофф? Что бы он сам о себе ни думал. Кто Ванькой родился, тому Ванькой и быть, и в этом сила русского характера, в этом сокрыта великая тайна русской души. Если не верите, у Абрамовича спросите, он подтвердит.
На Костю я не смотрел. На раскисшего Полуярова и смотреть было неловко. Что до меня, то я растянул губы в улыбке, больше похожей на оскал. Однако в сгущающейся темноте это осталось незамеченным. И я стер улыбку с лица, тем более что это было совсем нетрудно.
Мы медленно, но верно выбирались из тупика, в который сами себя загнали. Прямо по Клаузевицу: иногда отступить – значит, победить. Но потом произошло нечто такое, для чего подходящей максимы из наследия немецкого «теоретика войны» у меня не нашлось. Матерных выражений – сколько угодно, а чего-нибудь умного и образного – извините. «Золушка» вздрогнула, дернулась, теряя скорость, и стала разворачиваться бортом к волне. При этом дизель продолжал работать. Объяснение было только одно: мы потеряли винт. Ну, или разлетелась муфта гребного вала. Хрен редьки не слаще.
– Якорь!
Повинуясь приказу шкипера, мы с Чистым вывалили плавучий якорь туда, откуда совсем недавно его изъяли, – в океан. Выбрав всю длину троса, якорь уперся в воду, и развернул «Золушку» перпендикулярно волне.
Это все, что мы могли сделать. И мы это сделали.
– Белый парус надежды… – пробормотал я.
Прошло совсем немного времени, и мне уже впору было петь: «Черный парус беды». Судя по показаниям GPS, мы вновь были в том же самом месте, откуда убрались под мотором. Сейчас дизель молчал. Аккумуляторы заряжены, так чего гонять генератор попусту? На экране картплоттера было видно, как оранжевая точка, то есть «Золушка», со скоростью божьей коровки приближается к изогнутой линии берега, перед которой рассыпаны крупинки рифов.
Я подумал – и к месту, и в тему, но не ко времени: а какая погода была, когда на заре XVIII века к этому берегу направлял свой корабль Уильям Кидд? Наверное, был штиль. Или дул легкий, ласковый бриз, а длинные пологие волны нежно поднимали и опускали набитое золотом судно… Наверное, так. Будь по-другому, Кидд прошел бы мимо. Зачем соваться в такое пекло?
Потом я вспомнил, что рассказывал Петя о казни впавшего в монаршую немилость корсара. Как его вешали при большом скоплении радостно возбужденного народа. Как стали мокрыми панталоны пирата, потому что при асфиксии всегда так. И как смеялись над мертвым и обмочившимся разбитные лондонские мальчишки. А их матери сжимали в ладонях монеты, которые они собирались обменять у палача на кусочки одежды повешенного. Потому что такой оберег к счастью и на здоровье!
Лучше бы погода была плохой, подумал я, и капитан Кидд разбил свой корабль о скалы Селваженш-Гранди. Не всегда на миру смерть красна, ох, не всегда. Может быть, кому-нибудь из экипажа «Золушки» тоже лучше исчезнуть здесь и сейчас – в пучине, во цвете лет, а то кто его знает, какой конец уготован каждому из нас, может, и несимпатичный какой, постыдный даже.
Мои размышления о превратностях судьбы прервала не шальная волна, не новый приказ шкипера, а Полуяров-младший. Он навалился на меня и жарко прошептал на ухо:
– Ты – труп.
Глава шестая
– На себя посмотри, – умело парировал я этот гнусный выпад, отталкивая Федора. Тоже еще, стращать вздумал посреди Атлантики. Будто мне не страшно. Еще как страшно, но я же креплюсь!
– Ты не понимаешь. – Полуяров торопливо выталкивал из себя слова. – Это наказание! Проклятие действует! Мы обречены. Ты – труп, и он, и он, и даже я…
Эх, подумал я, коньячку бы Федору, и проспаться, авось отпустит. Хотя случается, что и не отпускает.
* * *
Шелестова смотрела на меня и ждала вопросов единственно с тем, чтобы ответить на них молчанием. Поэтому я пошвырял еще продуктов в пакет и сказал:
– Можешь оставаться, а я пошел.
В кокпите я тоже не задержался, хотя первоначально собирался начать заморение кольчатых именно здесь. Хотелось и есть, и пить, но пять минут уже ничего не изменят, а на берегу все же удобнее. Там и костерок можно развести, коли понадобится. А еще там штаны! Не могу я в трусах, воспитан так, и не то чтобы стесняюсь, а перед самим собой неловко.
Нагрузившись – три пакета, подводное ружье, черенок-дубинка, – шагнул в воду и побрел к берегу. Под ногами были камни – гладкие и не очень, скользкие и шершавые. И никаких банок с говядиной и наркотиками.
На берегу я первым делом натянул штаны и сунул ноги в сапоги – на «Золушку» я отправился босиком. Потом стал есть. Ел я долго и с удовольствием. С учетом сложившихся трагических обстоятельств сей факт свидетельствовал против меня, ибо представлял Андрея Говорова человеком, мало циничным и насмешливым, но и жестокосердным. Однако у меня имелось оправдание: никогда в жизни я не жаловался на аппетит, даже в детстве рубал манную кашу так, что за ушами трещало, посему на лицо здоровый физиологизм, и не надо примешивать сюда мое холодное сердце.
Насытившись и, тем самым, одолев пресловутого червячка, я вернулся к насущному. Я цыкал зубом, мечтал о зубочистке и думал о Чистом.
Шишка на затылке – не твоих ли рук дело, а, Костя? А кто тебя по голове шандарахнул? Это у меня – шишка, ее еще можно списать на булыжники и гик, метнувшийся от борта к борту. А у тебя такая рана, что даже я, дилетант, сообразил, что это след от удара. А что Миле толковал про камни да случайность, так это чтобы до поры карты не открывать. Козырей у меня не густо, так пусть «джокер» будет. Ты бы меня, Костя, понял, потому как тоже игрок. Правда, ты краплеными играл, шулер. Дать бы тебе канделябром, как заведено было, да опередил кто-то.
Я поймал себя на том, что обращаюсь к Чистому так, будто он живой. А ведь Костя мертв, мертвее не бывает. Мне стало жутко, захотелось переключиться на что-нибудь светлое и жизнеутверждающее, но такового не нашлось.
Если не Костя, то кто огрел меня тяжелым тупым предметом? Не Шелестова – она была в каюте. Не Козлов – он в буквальном смысле находился в моих объятиях, я же как раз выволакивал его в кокпит. Остаются Джон Дудникофф, Константин Чистый и Федор Полуяров.
Пойдем дальше. Кто мог ударить Чистого? Все, кроме меня. Но если его ударили до того, как я выбрался из каюты, то в списке удачно покусившихся на его жизнь всего двое – Джон и Федор.
Следующий шаг. Зачем кому-то понадобилось бить меня по кумполу? Логика вроде бы указывает на Чистого. У него был мотив. Я видел, как на «Золушку» грузили наркотики. Правда, есть тут одна тонкость: на тот момент, когда меня били по голове, я ничего не знал про наркотики, я знал только про банки с говядиной. Но Костя не знал, что я не знаю. Его мог насторожить мой интерес, который я проявил в море, наткнувшись на «всячину» и отправившись на поиски тушенки. Мое любопытство, спровоцированное скукой, он мог истолковать по-своему, как доказательство того, что я о чем-то догадываюсь, а значит, могу свидетельствовать против него. Вот Костя и тюкнул меня по темечку. Из этого, однако, следует, что Джон и Федор с ним заодно, поскольку «тюканье» происходило у них на глазах. Иначе совсем глупо получается: два свидетеля против одного, только статья другая – убийство вместо наркотиков. Но если заодно, то получается, что мотив есть у каждого. А зачем Федору или Джону избавляться от Чистого?