Вероятно, я задремала, а очнувшись, услышала, как на ветру стучит входная дверь. Часы показывают 12.07. Когда была жива мама, для Осси установили комендантский час – десять вечера. Он так и не был отменен, но сейчас некому за этим следить. Осси позволяет Искусителю владеть ею по нескольку часов подряд. Меня страшно возмущает, что он увлекает сестру на болота. Я за нее ужасно переживаю. Сейчас она, наверное, уже где-нибудь в сосняке или на полпути к пруду. Но пойти за ней – значит нарушить правила игры. Я накрываюсь одеялом и закусываю губу. Неизрасходованный адреналин ударяет мне в голову. В следующую минуту я уже натягиваю кроссовки и, как одержимая, бегу к двери.
Ночью на болотах мигают причудливые огоньки. Длинные редкие облака затягивают небо, как огромная паутина, на которой каплями росы мерцают звезды. Крохотные самолетики с материка летят к желтой луне, запутываясь в паутине облаков. Выслеживать Оцеолу гораздо проще, чем диких зверей. Она протоптала в зарослях неровную тропинку. Меня обступает высокий тростник, шипящий на ветру, как тысяча ядовитых змей. Я постоянно оборачиваюсь, стараясь не терять из виду тускло светящихся окон дома.
В нескольких шагах от меня возникает силуэт Осси, пробирающейся сквозь кусты. С помощью горячей ложки и краски для яиц она превратила свои волосы в сиреневое облако. Оно тянется за ней, словно моя сестра стала жертвой неумелого изгнания дьявола. Сейчас главное – застигнуть Оцеолу врасплох, незаметно подкрасться к ней сбоку под покровом мангровых деревьев и, сделав рывок, неожиданно наброситься на нее. Иначе остановить ее невозможно. Сестрица моя девушка крепкая, весит под двести фунтов, у нее три лишних клыка и хватка ягуара. К тому же Осси во власти любовных чар. Когда на нее находит, она с бычьей силой стряхивает меня с плеч и, не глядя, переступает через мое тело.
Чем она собирается заняться с Искусителем? Чем вообще с ним занимается каждую ночь? Меня мучает скорее страх, чем любопытство. Сестра по пояс исчезает в зарослях меч-травы, превращаясь в опаловое пятнышко, движущееся к болотам. Иногда жужжание насекомых перекрывает рев диких аллигаторов. Довольно странный звук для подобных чудищ: протяжный и гортанный, он звучит жалобно и в то же время грозно, как голос отца, когда тот сердится. С тех пор как наш вождь уехал, я часто слушаю эти вопли. Все-таки какое-то утешение.
Осси покидает царство лунного света и серебристого рогоза, исчезая под темным пологом мангровых деревьев. А потом вдруг возникает новый звук.
Я бреду по краю болота, не решаясь следовать за ней. И это уже не в первый раз. Здесь для меня своего рода географическая граница. В школе мы изучали широту и долготу, и я мучительно краснею оттого, что границы моей любви и смелости очерчиваются с такой проклятой точностью. Иду по невидимому пунктиру, стараясь разглядеть сестру в темноте. Ночь обволакивает меня темным сиропом, влажным и непроницаемым. Я стою неподвижно, пока Осси не исчезает из виду.
– Осси! – тихо зову я.
Испугавшись звука собственного голоса, я бегу обратно к бунгало. В конце концов, это ее тело и она вольна распоряжаться им, как хочет. Ей самой нравится эта влюбленность. Как прикажете лечить пациента, который ни на что не жалуется?
Рев за моей спиной усиливается, и я прибавляю шаг.
Многие думают, будто аллигаторы подают голос лишь от голода или с тоски. Но эти люди явно не слышали этого красавца.
Наша шепелявая учительница естествознания любит повторять, что люди отличаются от зверей способностью говорить. Но зря они так задаются. Аллигаторы общаются друг с другом и с луной по-женски выразительно и эмоционально.
В детстве мы боимся разбалтывать чужие секреты, опасаясь, что нам за это достанется. Дело в том, что у меня тоже появляется кавалер. Но я ничего не говорю Осси или кому-либо еще.
Проснувшись, я с облегчением вижу, что Осси лежит на своей кровати и улыбается во сне. Она вся исцарапана, из спутанных волос свисает бородатый мох, ночная рубашка порвана в нескольких местах. Я наблюдаю, как на ее лице отражаются счастливые сновидения, в которых для меня места нет. А потом иду на берег канала изучать нашу местную библию борьбы с аллигаторами. Снаружи все еще темно, и на небе слабо мерцают звезды. Покачиваясь от недосыпа, я бреду вдоль причаленных лодок – единственное человеческое существо на много миль вокруг, которое не спит в этот час. Заря на болотах похожа на тихий апокалипсис. На всем лежит печать бесконечности, по неподвижной воде расходятся круги. Море травы, красная полоска на горизонте – в этом есть что-то потустороннее.
Я сворачиваюсь клубочком, притворяясь муравьиным яйцом. Рядом со мной, как гигантские пауки, покачиваются на воде брошенные катамараны.
– Никто на целом свете не знает, где я, – шепчу я и быстро повторяю: – Никтониктоникто…
Я волнуюсь, и у меня начинает кружиться голова, совсем так же, как когда я смотрюсь в мамино зеркало и повторяю свое имя, Аваававава, до тех пор, пока оно не становится чем-то не имеющим ко мне отношения.
– Никто во всем свете не подозревает, что я здесь…
И тут у меня за спиной хрустит ветка.
Он, конечно, не принц. Весь в перьях и птичьем помете. Совсем взрослый, но явно не семейный.
– Привет! – восклицаю я. – Вы пришли посмотреть представление?
Я ненавижу эти радостно-подобострастные нотки в своем голосе, однако сделать ничего не могу. Это моя обязанность – подбегать к каждому взрослому, появляющемуся в «Болотландии!», как собачонка, сорвавшаяся с поводка.
– Вы видели нашу вывеску? Не беспокойтесь, мы никогда не закрываемся.
Незнакомец смотрит на меня с невозмутимостью аллигатора. Потом начинает разглядывать. Наши аллигаторы не охотятся и не питаются отбросами. Они наблюдатели, спокойно ждущие, когда появится что-нибудь достойное их внимания. На меня, конечно, и раньше смотрели и отец, и сестра, и зевающие туристы. Но так на меня еще никто не глазел.
Он смеется:
– Привет, моя сладкая!
Жесткие торчащие волосы и очки делают его похожим на рогатого жука. Если бы здесь был отец, он поднял бы незнакомца на смех, да так, что этого типа как ветром бы сдуло. Я его не боюсь. Голыми руками я зажимала челюсти восемнадцати Сетам. Сваливала на землю свою толстую влюбленную сестрицу. Но я не дурочка. Если ко мне подваливает парень и приглашает прокатиться на катере, я его отшиваю. Никогда не катайся на катере с чужими – одна из многочисленных заповедей нашего вождя.
Теперь я понимаю, с кем имею дело. Толстая мохнатая куртка, серебристая свистулька, блестящие глазки на рябоватом лице. Это цыган-птицелов. Они ходят по паркам во время сезонных перелетов птиц и заманивают их в свои собственные стаи. Как Крысолов из сказки, только для птиц. Они приманивают пернатых, которые создают вам проблемы, и уводят их с вашей территории, чтобы они осели в чужом саду.
– Вас вызвал отец, чтобы избавиться от осоедов?
– Нет. А как тебя зовут?
– Ава.
– Ава, – усмехается он. – Ты умеешь хранить секреты?
Протянув волосатую руку, он прижимает два пальца к моим губам. Я начинаю злиться. Этот птичник испортил мне рассвет. От его липкого прикосновения мне становится противно, словно, помывшись, я снова влезла в грязное белье. Но я киваю и вежливо отвечаю:
– Да, сэр.
Мне очень одиноко и хочется с кем-нибудь посекретничать. Я с удовольствием представляю, как Осси обнаружит мою пустую кровать.
В детстве мотивы наших поступков подчас бывают более чем странными. Птицелов говорит, что ему нравятся мои веснушки.
– Послушай-ка, Ава!
Я делаю шаг и оказываюсь на краю причала. Птицелов наклоняется ко мне, и катер, качнувшись, задевает бортом причал, так что незнакомцу приходится вцепиться в перила. Восходящее солнце расцвечивает канал всеми оттенками красного. Вниз по реке плывут белые облака. Птицелов опять поедает меня агатовыми глазами, его неподвижный взгляд завораживает, лишая последних сил. Потом он сжимает губы.