Однажды, находясь в очередном поисково-шпионажном деле, мы застали такую картину. Вова, держа одноклассницу с довольно ярким макияжем и вычурной одеждой, улыбался перед камерой её телефона. Ника чуть не задохнулась, когда увидела их. Она спряталась за угол и отвела взгляд, как только я обратилась к ней. Она знала, что девятиклассник не посмотрит в её сторону, не обратит своего внимания, которое щедро распространяется на других девушек. Она знала, что ей не на что надеяться в своих детских для него чувствах. Она знала, но всё равно старалась не смотреть, когда он так радостно фотографировался с девушками.
Горько знать, а тем более видеть, что приятные тебе движения, улыбки предназначаются другому человеку. Зло шутя, она говорила, что готова окунуть эту крашеную курицу в унитаз. А потом они отправились на урок, мы проводили их робкими взглядами из-за угла и медленно покинули место слежки, опаздывая на свои занятия.
Уроки за уроками, перемены за переменами. Наши дни летели быстро. Мы даже не следили за тем, что уже настала зима. Мы не замечали, что время шло и шло не в нашу пользу. Вова был девятиклассником, и он не планировал оставаться еще на два года в доводящей до тошноты школе. Об этом мы узнали, как ни странно, от его лучшего друга.
Глава 3
Ника изменилась. Наши тихие слежки превратились в истеричные мероприятия. Довольствоваться лишь взглядом и секундным безразличным вниманием она не могла и медленно, но верно переходила в наступательную тактику. Она изучила всё его расписание и весьма расстраивалась, когда видела в нем изменения. И без того малое время их встреч непомерно сокращалось. Подготовка к экзаменам давала о себе знать: Вова оставался после уроков, задерживался на переменах. Казалось, на время Нику отпустило.
Она никогда не пропускала уроков, пусть иногда и давала себе слабину и не делала домашнюю работу, облегченно списывала у меня. Она никогда не стремилась перечить преподавателям, выступать против класса, против меня. И что-то в ней изменилось, словно в расписании, которое вывешивают всем на обозрение.
Ника, больше не носящая белых строгих блузок, не заплетающая волосы в косу, не смотрящаяся в свое неизменное розовое зеркальце, дерзила на каждое немягкое слово учителей. Она готова была не только отвернуться от них и просидеть так весь урок, но и бросить в их сторону что-нибудь из того, что временно покоилось на парте. Злобно смотря на всех, она резко и грубо отвечала учителю, отчитывающего её, сравнивающего её-сегодняшнюю с ней-вчерашней. Если бы ей позволили, она бы задушила каждого взрослого в этой школе, которая никогда еще так не раздражала её. А потом задушила Вову. А потом и себя. Веселая получилась бы история. Всё чаще она стала закрываться, уходя в себя и утапливая злость в музыке. Садилась на задние парты и отстраненно смотрела в окно, и, если случалось, что она видела там Его, слегка краснела и опускала глаза, проводя ими по мне. Я всё понимала.
Постепенно всё приходило в норму. Не ту, что была вообще до всего, а в спокойную норму. Учителя перестали быть врагами, девушки перестали гореть в её придуманном аду. А вот слежки продолжились с прошлой интенсивностью. Наверное, он боялся двух сталкерящих малявок и пытался скрываться как можно скорее, потому что не хотелось попасться в ловушку.
Расписание изучено, все углы затерты, движения записаны на подкорке. Чего еще нужно? Смеясь, она пародировала его походку, поднимая высоко подбородок и размахивая руками. Счастливая, она отыскала его куртку и звала меня на перемену, не чтобы лишний раз увидеть его, но лишний раз коснуться вещи, которая каждый день лежит на его плечах. Её приятный запах мужского одеколона нравился Нике, по-моему, она даже пыталась искать нечто похожее, чтобы завести себе флакончик и нюхать каждый день утром и вечером, как сердце прописало. Скалясь, она, как археолог, откапывала его куртку, обшитую разнообразно серыми лоскутами, и прижималась к ней. Вдыхая уже привычный запах, Ника чуть ли не заворачивалась в одежду, чтобы ненадолго почувствовать себя его девушкой, что он заботливо отдал свою куртку. Она даже перевешивала её подальше, чтобы он поломал голову и потратил некоторое время на поиск. Сначала на другой конец общей классной вешалки, потом вовсе на чужую. Однажды она набралась наглости и повесила её под свою, чтобы таким образом, но стать чуть ближе к нему.
Вова смеялся. От души смеялся, когда находил наконец куртку. Одевался и, продолжая смеяться, выбегал на улицу к ожидающим друзьям. Ничего другого мы не предполагали увидеть.
Поля её тетрадей там, где это было возможно, исписаны одним единственным именем, выведенным обеими руками в различных шрифтах. Казалось, Ника с упоением не только следила за парнем, но и мысленно делала себя причастной к нему. Пусть он того и не хотел. Всё, что было в ней рожденного их случайной встречей, должно было принадлежать ему. Чтобы так было, нужна была лишь маленькая вещь. Чтобы он всё узнал. Она не хотела этого внешне, но жаждала внутренне. Глаза горели диким пламенем, когда губы произносили полюбившееся имя. Уголки поднимались со сладостью, когда уши ловили прекрасный голос прекрасного человека. Её дыхание прекращалось, когда он поворачивал голову в нашу сторону и смеялся. В очередной раз смеялся. Выведенное миллионы и миллионы раз имя, произнесенное тысячами интонаций и настроений, отбивалось вместе с её девчачьим сердцем. Руки двигались, ноги ступали по земле, легкие ловили воздух – для него. Если бы он только знал, что она чувствовала… Если бы он только понимал, что творилось в ней тогда…
Она ни слова не говорила мне о своих чувствах, но, наверное, я инстинктивно понимала её или понимаю это теперь. Это была первая любовь. Первая серьезная любовь, возникшая внезапно, сильно, стремительно поглощая.
Глава 4
Сегодня Ника решила переплюнуть себя. В общей большой гардеробной, в самом её конце, стоял небольшой шкаф, хранящий в себе только пыльную обувь, оставленную нерадивым учеником. Именно в этот шкаф она догадалась забросить любимую куртку. Чтобы не доставалась она никому.
Урок истории шел мучительно медленно. Пухловатая учительница что-то втирала, пытаясь параллельно успокоить мальчишек, сидящих на задней парте. Она изредка стучала корешком учебника по парте, отвлекая нас от собственного рассказа про что-то там историческое. Мы с Никой не сидели вместе за одной партой. Лишь на некоторых несерьезных уроках нам удавалось подсесть и поболтать, и история не была таким предметом. Мы переглядывались друг с другом, улыбались или кивали головами.
Звонок облегчил наши страдания. Забросив вещи в портфель, мы выбрались из кабинета. Оттолкнувшись от края подоконника, наилюбимейшего места учеников, высокий кудрявый парень направился точно к нам. Он открыл свой большой рот и заговорил низким голосом:
– Вероника, не могла бы ты отдать куртку?
Из неё весь дух выбили одной фразой. Молодые щеки побледнели, но она сжала челюсти, чтобы не выдавать испуга. Посмотрела на него, словно укротительница на плененного в будущем льва, и пошагала вперед, подняв подбородок. Я потопала за ней, как вечный спутник и страж. Косвенно я тоже была виновна: я не отговаривала её, а, скорее, способствовала такому дерзкому поступку. Можно было ограничиться перевешиванием куртки. Но она хотела обладать ею.
Она вошла в черные ворота гардеробной и распахнула створки шкафчика. Парень улыбнулся, высмеивая наш детский поступок. Её острый взгляд следил за тем, как он взял куртку, сказал, что не стоит больше так делать, развернулся и ушел. Думаю, в тот момент она ничего так не жаждала, как смерти друга Вовы, который парой слов вскрыл всю подноготную её замыслов. Каменное лицо скрывало настоящие эмоции, она крепилась не выдавать свое поражение.