И вдруг в Ливерпуль вернулся мой отец. Верный своим привычкам, он возник ниоткуда, сильно раздосадовав Мими. От моей матери она благополучно избавилась и думала, что самое трудное позади, но не тут-то было. Потому что он приехал за мной. Наверное, она попыталась что-то такое предпринять, чтобы он от нас отвязался, но не смогла. Это был мой отец, и он имел полное право забрать меня в любое время. На меня смотрели не как на живого ребенка, а скорее как на некий предмет. Ну вот, я наскоро собрал кое-какие вещички и пошел за отцом. Насколько я помню, Мими не показывала своего огорчения. Наверное, она мне улыбнулась и сказала, что это просто замечательно, что я буду жить с папой. Правда, он уточнил, что берет меня всего на несколько дней. Он был в отпуске, при небольших деньгах, и хотел насладиться общением с сыном. Так мы с ним оказались в Блэкпуле. Я считал чуть ли не чудом, что отец, этот герой морей, вернулся специально за мной. Если бы он увел меня и на неделю поселил в общественном сортире, я бы и тогда сиял от счастья. Мы уходили вдвоем - отец с сыном, и я был горд, да, страшно горд. Я понятия не имел, что он собирается со мной делать.
Блэкпул был маленький курортный городок - для отпуска лучше не придумаешь. Мы гуляли и играли в футбол. У отца был приятель, который захаживал к нам по вечерам; должно быть, как только я засыпал, они напивались. Для меня началось существование, не имевшее ничего общего с жизнью у Мими. Мы ложились спать в другое время, ели другую еду и говорили по-другому. Отец очень хотел, чтобы мы с ним сблизились. Позже я догадался, зачем ему это понадобилось. Он укреплял семейную связь в надежде впоследствии помириться с моей матерью. Он все еще любил ее, и ему было дурно от мысли, что она сейчас с другим. Понимая, что потерял ее, он хотел добиться успеха в том, что раньше провалил. Он всегда все делал шиворот-навыворот; эту черту я унаследовал от него. В том, что касается правильного подхода к проблеме, на нас рассчитывать не стоит. Но мне было с ним весело. Он был с приветом, но с симпатичным приветом. Мне вообще всегда казалось, что мои родители в этом смысле созданы друг для друга. Они были похожи как две капли воды. Парочка милых сумасшедших. А я - естественный плод этого союза.
Не знаю, как долго мы там просидели, но через некоторое время Мими забеспокоилась. Она ведь даже не знала, куда мы уехали. Отец ни разу с ней не связался. Все это уже больше походило не на каникулы, а на похищение. Ну, может, похищение - неправильное слово, все-таки он был мой отец. Скажем так: он неожиданно заявил о своих правах на ребенка, никого о том не предупредив. Мими в панике побежала к моей матери и обо всем ей рассказала. Понятия не имею, как Джулии удалось нас разыскать, но однажды утром она вдруг появилась в нашей квартирке. Бросила на меня беглый взгляд и принялась костерить отца. Нормальные родители постарались бы выяснить отношения менее бурно, но мои чихать хотели на то, что я нахожусь рядом. Отец упомянул Новую Зеландию, что мгновенно повысило градус ссоры. Все последние дни мы вместе с ним вслух мечтали об этой стране. Он подолгу рассказывал, как мы туда уедем и как здорово там заживем. Один знакомый предложил ему работу. Вот это будет жизнь! Жизнь двух авантюристов. Мог ли я тогда представить себе, что двадцать лет спустя действительно попаду в Новую Зеландию и десятки тысяч молодых девчонок встретят меня восторженными криками?
Мать назвала отца психопатом. То его месяцами нет, а то вдруг вздумал увезти меня на край света. Наверное, он ответил ей, что у нее теперь другой мужчина, а меня она сбагрила Мими. На самом деле да, сбагрила. Тогда она заплакала, сказала, что это неправда, что у нее не было другого выхода… и замолчала, словно ей не хватало слов. Отец смотрел на нее и видел слабую женщину, прекрасную в своей искренности. Он любил, когда она терялась, возможно, потому, что это давало ему надежду показать свою силу. Он хотел ее защитить. Она продолжала плакать. У отца на глаза навернулись слезы. Он сам во всем виноват. Он вел себя как последний подонок, бросал ее, уезжал на заработки, хотя смысл его жизни был здесь, рядом с ней. Он должен был соглашаться на любую работу, хоть дерьмо вывозить, но не оставлять ее одну. Теперь-то он это понял, понял вдруг, сердцем, словно озаренный яркой вспышкой. Но слишком поздно. Он опоздал года на два, на три.
Они немного постояли молча. Я и правда помню, как смотрел на них и радовался, что они перестали друг на друга орать. Мне очень хотелось, чтобы они оставались такими всегда. Чтобы мы превратились в спокойную семью. Спокойный папа, спокойная мама, спокойный ребенок. Но надо было что-то говорить. Всегда наступает момент, когда надо что-то сказать. Первым рот открыл отец. В энергичной и достойной восхищения попытке вернуть мать. "Взгляни на нашего Джона, - тихо проговорил он, - посмотри, какой он красавец. Мы - семья, мы, трое. Прошу тебя, Джулия, подумай, хорошенько подумай. А что, если нам попробовать начать все сначала? Я люблю тебя и сделаю все, чтобы ты была счастлива. Я люблю тебя, и мы поселимся вместе и заживем новой жизнью, какой не умели жить до сих пор…" Он просто обязан был произнести эти слова. Я уверен, что слышал их. И знаю, что он говорил искренне и ему можно было верить, но он натолкнулся на стену. Мать его больше не любила. И его попытка была обречена на провал. С женщинами нельзя дать задний ход. Она долго держалась, долго ждала его, но теперь было слишком поздно. Он раздувал остывший пепел. И что оставалось делать? Родители стояли напротив меня - два безумца, иссушенные собственной жизнью и словно чужие ей. Да, они напоминали безумцев, потому что только люди с искореженными нейронами способны на то, что сделали они. Только психи могли так поступить с пятилетним мальчиком.
Додумался до этого отец. Отец додумался до того, чтобы навязать мне роль палача. Превратить меня в дитя, разбивающее сердце одному из родителей. Он сказал матери: "Давай спросим у Джона, чего он хочет. Спросим, с кем он хочет жить - с отцом или с матерью". Ужасно. Ужасно так поступать. Мать вроде бы согласилась. У обоих не осталось сил на здравомыслие, на то, чтобы увидеть, что за психологическое варварство они затеяли. Они не знали, какой ответ правильный, да его наверняка и не было, но все-таки между просто неправильным ответом и тем гадством, которое они придумали и которое испоганило мне жизнь, лежала пропасть.
Они подошли ко мне близко-близко. И отец тихим голосом спросил, с кем я хочу жить. Я только что видел, как они ссорились, только что своими глазами наблюдал, как они оба сходили с ума, и вот теперь у меня спрашивали мое мнение. Мое мнение было простым, и оно не изменилось с утра, когда я проснулся. Вот уже несколько дней я жил с отцом, а значит, к тому моменту, когда от меня потребовалось выразить свое желание, отец воплощал для меня реальность, реальность стабильности. И я подумал, что мы с ним здорово живем, весело живем, а впереди у нас - потрясающие планы. Должно быть, я почти сразу высказался в пользу отца. Да, наверное, я не тратил лишнего времени на размышления. Но я ведь понятия не имел, какова ставка в этой игре. Я не представлял, что своим детским ответом окончательно изгоняю из жизни своего второго родителя. Мать молча выслушала мои слова. Мой приговор. Окончательное подтверждение ее поражения. Поражения, в которое ее беспрестанно тыкали носом. Да, это я, малютка Джон, приговорил ее к высшей мере наказания. Она посмотрела мне в глаза, и я увидел в них тоску, тоску и сиюминутную истинность этой тоски, я увидел все отчаяние мира, сосредоточенное в ее зрачках. Она молча повернулась и вышла. Наверное, ей хотелось что-то сказать, или поцеловать меня, или хотя бы улыбнуться, но это было невозможно, потому что она превратилась в живой труп.
Она ушла. Невыносимо видеть, как твоя мама страдает. Особенно если она страдает из-за тебя. Я посмотрел на отца: пусть скажет, что теперь делать, - но он не шелохнулся. Он словно окаменел от горя - или от стыда. Он не мог торжествовать победу, потому что в этой игре не могло быть победителя. И вот мать ушла. Я смотрел на него и не шевелился, словно на меня напал столбняк. Я до сих пор на него смотрю, и его образ мучает меня по ночам. Я побежал за ней. Я кричал, что не хочу, чтобы она уходила без меня. Что я не могу жить без мамы. Отец, наблюдая за такой резкой сменой настроения, наверное, испытал смешанное чувство. Нечто среднее между болью и облегчением. Как его назвать? Не знаю. Такого и слова-то нет. Чтобы выразить несуществующие чувства, которые являются суммой наших взаимоисключающих мыслей, суммой наших вечных противоречий, слов нет никогда. И я вообще больше ничего не хотел знать про слова. Я не хотел, чтобы меня о чем-нибудь спрашивали. Я хотел спрятаться.
Отец собрал мои вещички. Раз-два - и готово. Покидал в чемодан три мои рубашки. Почему он не оставил хотя бы одну? Он больше не желал иметь со мной ничего общего. Я уходил из его жизни, уходил навсегда. Хотя нет, не так. Через год он предпринял еще одну попытку вернуться. Правда, я узнал об этом уже позже. После Блэкпула на него посыпались неприятности, и в конце концов он попал за решетку из-за какой-то дурацкой кражи. Когда он позвонил Мими и сказал, что хочет со мной увидеться, она объяснила ему, что лучше не надо. Только что выпущенный из заключения папаша может поколебать то, что я худо-бедно обрел, - душевный покой. Не смея спорить с Мими, он снова ушел в море. Навсегда. Хотя на этом история не заканчивается. Со мной вообще истории никогда не заканчиваются. Когда я стал тем, кем стал, он ко мне явился. Такова отрицательная сторона известности - весь мир вспоминает о твоем существовании. Его появление из тьмы прошлого глубоко меня ранило… Ладно, подробности потом расскажу. На это целый сеанс понадобится.