– Скажите, где мне найти Прошкина? – спросил Гайдаенко человека в форменной одежде.
Человек смерил офицера с ног до головы.
– Какого Прошкина? Их тут два, а может, и больше.
– Митьку. Дмитрия Елизаровича.
– Тот сидит в управлении. Надо ехать автобусом.
– А кто второй Прошкин?
– Володька. Владимир Елизарович.
– Он же вот таким был, – удивился Гайдаенко.
– Наверное, и был когда-то таким, а теперь он инженер. Киевский институт закончил. Кстати, он сегодня в ночь заступает.
Нахлынувшие теплой волной воспоминания окончательно убедили Александра навестить друга детства.
Через полчаса он был уже в управлении.
В приёмной, рядом с секретаршей, сидела еще одна женщина, с соломенными волосами, они о чём-то толковали и не обратили внимания на Гайдаенко. Подумаешь, офицер, пусть даже и подполковник, разве мало их тут толкается по вокзалам и аэропортам с одной целью, с одним желанием, побыстрей уехать, поскорей приехать… И этот из таких.
– Я бы хотел встретиться с Прошкиным, Дмитрием Елизаровичем, – обратился Гайдаенко к той, что сидела за столом. Но ответила светловолосая.
– По какому вопросу? Если за билетом, то он этим не занимается.
– По личному делу.
– Он проводит совещание. Подождите немного, – предложила светловолосая, поправляя на плечах белый платок.
– А как долго он совещается?
Светловолосая пожала плечами.
Входили и выходили посетители, а Митькин светлый образ не появлялся и не высвечивался в проёме дверей. Гайдаенко хотелось прилечь, от усталости ныл позвоночник, усилилась боль внизу живота.
«Чёрт дёрнул приволочься сюда со своими телячьими эмоциями, – досадовал он. – Прилёг бы где-нибудь на кресле вокзала и отдохнул бы».
– Передайте, прошу вас, – приблизился он к секретарше, – что в приемной Гайдаенко. У меня нет времени.
– Не могу я этого сделать, – испуганно вытаращила глаза секретарша, а Александр подумал: «Если им так страшно на этой работе, то, какого чёрта они за неё держатся?»
И вдруг в глазах стало темнеть, внезапно затошнило. Опершись на стол, он стал медленно опускаться мимо стула. Белокурая, видя неладное, не растерялась и быстро подставила стул. Звякнуло стекло, Александру подали стакан с водой.
– Я пойду, скажу ему, – решилась секретарша, как только Гайдаенко пришёл в себя. – Повторите, пожалуйста, фамилию.
Тут же она вернулась, осторожно прикрыла дверь.
– Не может. Занят, – сказала она, и было видно по её лицу, что она смущена и готова извиниться за кого-то.
Александр повернулся и, молча, вышел. На улице его обожгло морозцем, вдохнув плотного свежего ветерка, он почувствовал облегчение. «Баба с возу – кобыле легче, – решил он. – И о чём бы мы с ним говорили? Он бы участливо корчил рожи и снисходительно, с высоты своего положения, судил бы мою офицерскую жизнь, в которой смыслит не более, чем свинья в апельсинах. Поведай ему о своем разладе в семье, и тут же услышишь что-то нелестное об офицерских жёнах вообще. А что он знает о них?»
– Карету мне! На недельку в Копылово! – произнес бодрым голосом, и прозвучало это громко, потому что шедший впереди старик остановился и впялил в Александра блеклые, с вывороченными красными веками, глаза.
Автобус въехал в село Копылово в густые сумерки и остановился у «Чайной», бывшей некогда церковью, потом клубом, потом рестораном, а потом уже затоптанной, заплёванной забегаловкой, именуемой громко «Чайная». Здесь шофёр должен был съесть свою котлету. Александр не стал ждать конца этой трапезы, тем более что шофёр не спешил, взял чемоданишко и пошёл пешком. Ему, в общем-то, было удобней доехать до отца, а не переться через всю деревню добрых полтора-два километра по такому морозищу.
К вечеру мороз крепчал. Щипало с непривычки нос, уши, щеки, и Александр заспешил по гладкому тракту вдоль улицы.
На пустынной, выстывшей улице – ни души. В избах закрыты ставни, кое-кто не успел этого сделать, но обязательно сделает перед тем, как спустить с цепи злого пса. Почуяв скрип снега из-под сапог чужака, хриплым басом залаяла собака Тюменцевых. «Интересно, жив ли сам Тюменцев? – подумалось тут же Александру. – У него же было ранение головы».
Занесенные снегом избушки выглядели сказочными. Казалось, что вот сейчас выйдет яркая луна и на одной из крыш «Серебряное Копытце» размечет сверкающие драгоценные камни. А вон из той трубы, швыряющей в небо искры, вот-вот вылетит ведьма на кудрявом пихтовом помеле… За деревней бесы перемели дорогу, и Нечистая в белом бродит средь покосившихся чёрных крестов. На кладбище одиноко светится костер, знать, кто-то не дотянул до талой земли…
Не успел Александр закрыть калитку, как под ноги ему белым облаком выкатился пес и залился звонким лаем. Сверкнул луч света из растворившихся дверей, заскрипели мерзлые половицы сеней, на крыльце появилась сутулая фигура отца. Всматриваясь в темноту, он закричал на неумолкающего пса, соскучившегося на безлюдьи по возможности облаять кого угодно, хоть отца родного. Такая его собачья доля – сначала облаять, а потом лизнуть.
– Ох, и волкодава ты завёл! – сказал сын, войдя в сени на свет.
– Шурка?! – признал сына отец, и пригнулся ещё ниже.
– Он самый, – остановился сын напротив отца. – Ну, здравствуй!
– Здравствуй, сынок! – всхлипнул старик и притёрся небритой щекой к холодной щеке сына. Смахнул, не таясь, слезу корявой, с толстыми обломанными ногтями, рукой. – Я уж думал, не дождусь.
«Сдал отец, постарел, – рассматривал Александр отца при свете тусклой лампочки в прихожей. Отец бестолково топтался между столом и печкой. – Плоховато живёт», – обвёл он взглядом каморку, в которой ему было всё знакомо до мелочей. Всё стоит на своих местах, но всё же, что-то не так, как было при матери.
– Где тут можно повесить шинель? – спросил он отца, принявшегося разжигать печку.
– Да сбрось куфайку, – кивнул отец на угол, где висела его одежда. Видя замешательство сына, сам подошёл и скинул на пол старую, лоснящуюся телогрейку. Заметив пристальный взгляд сына на этой одежонке, пояснил: – Её к поросятам одеваю.
– Купи новую, стоит она копейки. Зачем такую грязь на себе носить, – не удержался сын от замечания.
– Поросятам я в ней люб боле, – перевёл на шутку разговор отец и, кивнув на ноги Александра, сказал: – В такой обувке нонче можно ног лишиться. Мороз ночами жмёт до сорока, и ветер откуда-то взялся, раньше-то его здесь никогда не бывало. На Половинке, в Хоготе ветры были страшные, помню, как под груз ходили. А у нас всегда тихо было. Бывало, подъезжаешь к деревне, а она вся в столбах дыма, так свечой и стоит. – Отец наполнил гнутым черпаком чайник и поставил его на печку. – Я думаю, – продолжал он, подкладывая дрова на взявшийся огонек из лучин, – это все из-за того, что весь лес повырубали. Раньше он тут вот, сразу же за огородами был, медведи бродили, деда твоего Степана в ста саженях от усадьбы заломал, еле спасли. За тетеревами и рябчиками, как в курятник, ходили…
Александр сто раз уже слышал жалобы отца на бесхозяйственность, на близорукость руководства, не способного умно управлять государством, на людей, которые постепенно превращаются в рвачей и думают только о себе…
– Я видел на кладбище огонь, – перебил отца.
– Калошиха вчера померла, – помедлив, отец добавил: – От сердца… Недавно хоронили сына Митьки Кокорина, в Ав-авганистане тоже убили. То с востока везли, теперь с другой стороны везут. Неужель нельзя не воевать, не убивать, люди же ведь? – отец сосредоточенно скрёб ногтем клеёнку, потом мягко выругался, заметив, что старается напрасно: на клеенке чудом уцелел, не стерся с годами, лепесток рисунка. – Сам-то как теперь? Здоровый, али как? – не поворачиваясь к сыну, и втянув голову в плечи, как бы прислушиваясь к своему голосу, спросил отец.
– Здоровый, здоровый, пап! – хотел убедить отца Александр в несуществующем, но того трудно было провести.