Впрочем, у него глаза были открыты. Ее глаза скрывала рука, прижатая ко лбу, будто защитное заграждение.
Оба сидели неподвижно. Единственное, что двигалось за тем столом, где так много успели сказать и так мало решить, это неодушевленная субстанция: дымок от сигареты, давно положенной на стол одним из них, скорее всего мужчиной, упорно продолжал прошивать воздух зигзагообразными белыми швами, которые уходили вверх в никуда.
Двигался только дымок и ничего больше.
Мужчина все смотрел на нее. Волосы у нее были такие свежие, что даже страх оказался не в состоянии приглушить или испортить исходившую от них нежность. На удивление прямой, белый и четкий пробор, с того места, где сидел мужчина, казалось, поднимался перпендикулярно вверх.
Он все смотрел на нее. Одна рука легла вдоль края стола, будто совершенно неосознанно тянется к нему с мольбой о помощи. Хотя он сознавал, жест совершенно случаен. Пальцы не достали до него совсем немного, словно дальше дотянуться она никак не могла, а помощь, на которую рассчитывала, должна проделать оставшийся путь по собственному волеизъявлению. Пальцы — такие гладкие, такие изящные; такие хрупкие и такие беспомощные в борьбе с угрозой. Ногти ухоженные, но без всякого лака, естественного цвета розового коралла, аккуратно подстриженные, они, видно, не ломались уже несколько лет, возможно, с тех пор, как она оставила детские забавы.
И на долю такого создания выпало бороться за жизнь! За две жизни.
Он все смотрел. Внизу, на полу, чуть в стороне от стола, он видел ее ноги. Такие маленькие ножки. На них, казалось, и опереться-то боязно. С каблучками, похожими на костыльные гвозди, которые загоняют в железнодорожные шпалы. Как же могли они понести ее вперед, против удара судьбы?
Сжатые пальцы руки над глазами несколько расслабились, потом напряглись снова. Она глубоко дышала.
От скорби и жалости к девушке глаза мужчины сузились. В них горел гнев. Но сосредоточить его на чем-то осязаемом он не мог, и это приводило в смущение, замешательство, рождало честное стремление во всем разобраться. От напряжения лоб его бороздили глубокие морщины. Не зная, как помочь, он приходил в ужас: так бывает, когда человек становится невольным свидетелем катастрофы, травмы.
Он потянулся и легонько дотронулся до руки, которая лежала совсем рядом:
— Уже утро. Они уже ушли. Посмотрите, их больше нет.
Она не шевельнулась. Он тронул ее за предплечье и с нежной настойчивостью задержал на мгновение свою руку.
— Поднимите голову. Взгляните вверх. Неужели вы мне не верите? Разве вы мне не доверяете?
Казалось, она не слышит. У него мелькнула абсурдная мысль, что она вообще теперь не сдвинется с места. Он убрал руку и стал ждать.
Спустя какое-то время ее голова медленно-медленно поднялась из-под забрала руки, и ее лицо обнаружило себя перед ним. Белый лоб — а в нем столько боли. За ним брови, ровные, ненахмуренные, образующие прямую линию. И уж только потом — глаза.
Она что-то говорила, без единого звука. Он впервые увидел ее глаза при дневном свете. Когда они открылись перед ним, он чуть ли не поморщился от боли. «Боже, — подумал он, — эти глаза! Неужто я не могу им помочь? Как вообще можно терпеть, читая то, что они пытаются сказать?»
Она повернула голову и с удивлением огляделась по сторонам. Пыталась сообразить, где таится опасность и откуда пришли одолевавшие ее страхи.
Он снова успокаивающе положил свою руку на ее:
— Это солнце. Только и всего. Видите его? Оно даже попадает на ковер. Вон желтая лужица, как будто там что-то пролили. Видите?
Она казалась ошарашенной:
— Это то самое место, куда мы так давно зашли?
— Несколько часов назад, — улыбнулся он.
Она провела рукой перед глазами:
— Я будто снова все пережила.
— Понимаю и весьма сожалею, но у нас единственно возможный путь.