— Возможно, он предпочитает не размениваться по мелочам, а накапливать дивиденды. — Он забарабанил пальцами по столу. — Когда принимают пятьсот, какая необходимость давать тысячу? Когда же отказываются принять пятьсот, что можно сделать еще, кроме как предложить тысячу. И так далее, по той же линии. Сейчас я говорю чисто фигурально.
Но он и сам в это не верил, я видела. Мне достаточно было посмотреть на него, услышать, как он это говорит. Свою тираду он произнес ради меня. А может, ради себя тоже. Только знаю точно: ни один из нас не верил тому, что говорил.
Майерс позвонил снова часа в три пополудни, но отца дома не оказалось. Я пообещала, что попрошу отца перезвонить, как только он появится. Маклеру домой, если его уже не будет в конторе. Майерс хотел передать мне послание, но я отказалась принять его. Боялась услышать его содержание и быстро положила трубку, пока он не успел еще ничего сказать. Говорил он почти бессвязно — видимо, пребывал в страшном напряжении.
И все равно после этого он звонил еще три раза, с интервалом примерно в пятнадцать минут, и мне пришлось попросить слуг отвечать на его звонки, поскольку им он свое сообщение не передал бы.
Потом он перестал звонить. Биржа к тому времени закрылась.
Когда появился отец, уже ближе к обеду, рассказала, с какой настойчивостью ему пытался дозвониться Майерс:
— Он искал тебя по всему городу и нигде не мог найти.
— Знаю. Я специально весь день скрывался, чтобы со мной нельзя было связаться. Я пустил дело на самотек.
— Но уж теперь-то, вернувшись домой, ты позвонишь ему? — спросила я.
— Нет, — ответил он. — У меня просто не хватает смелости, я боюсь.
И я понимала, что он имеет в виду не деньги, не потерю их или их приумножение.
Вдруг, пока мы все еще стояли в столовой, с неожиданной резкостью телефон зазвонил снова, заставив нас обоих вздрогнуть, будто через наши тела пропустили электрический ток.
— Вот он опять, — испуганно произнес отец. Мы посмотрели друг другу в глаза. — Какой-то ад. Я уже не могу этого выносить.
Он пошел в другую комнату, чтобы снять трубку, а я отправилась туда, где не могла слышать, о чем они будут говорить.
Потом ждала, сколько могла, но он не позвал меня и не пришел ко мне, так что в конце концов я не выдержала и сама пошла к нему.
Разговор закончился. Отец слегка наклонился, наливая себе рюмку бренди, точно так же, как он делал накануне вечером у себя в комнате. Лицо у него было жутко белым, ни дать ни взять — мел. Казалось, ему очень трудно снова выпрямиться, очень трудно уйти из угла, где стояла горка.
— После того как Майерс выполнил мой приказ, — заговорил он, — акции опустились еще на четверть пункта. Затем падение приостановилось, какое-то время они оставались на одном уровне и наконец снова поползли вверх. Возможно, потому, что был получен мой приказ, уж и не знаю. С тех пор их курс повышается и повышается, все быстрей и быстрей. За полчаса до закрытия они достигли пункта, с которого началось первоначальное падение. В три часа, когда биржа закрылась, они уже были на два целых и одну восьмую пункта выше, и все говорит за то, что завтра дела пойдут еще лучше.
Он проглотил бренди и закашлялся, но лицо у него по-прежнему оставалось белым.
— На три часа дня сегодня мы заработали двадцать две тысячи долларов. А завтра, надеюсь, дойдем до сорока или даже до пятидесяти.
Но лицо у него по-прежнему оставалось белым.
— Может, тоже выпьешь? — предложил он.
Значит, и у меня лицо побелело.
Возможно, теперь уже мы в ловушке, в страхе подумала я. И никаких чаевых под банкой для табака. Только если это ловушка, значит, сыр по другую ее сторону. Мышка и приманка поменялись местами.