Ту самую, на которой стояло: «Сан-Франциско — 8.30». Когда он вытащил ее, на этом месте ничего не осталось.
Я встала, направилась к мужчине и остановила его — он уже собирался войти к себе в кабинет с трафаретом под мышкой.
— Этот самолет должен прибыть с минуты на минуту, разве нет? По моим часам уже двадцать девять…
Он посмотрел на меня и покачал головой.
— Опаздывает, — сдержанно бросил он и попытался уйти.
Я остановила его во второй раз:
— Ну и на сколько же он задерживается, вы мне не подскажете? Чтобы встретить его, я проделала долгий путь.
— Трудно сказать, — ушел он от ответа.
— Ну, вы уж узнайте для меня… пожалуйста. Спросите там у них. Они наверняка знают.
Он вошел в офис и закрыл за собой дверь. Я осталась ждать. Наконец он появился снова и сказал:
— Мы не знаем, когда его ожидать. Во всяком случае, дожидаться его здесь не имеет смысла. Лучше всего вернуться домой, а попозже позвонить нам. Возможно, мы получим более определенную…
— Но вы же обязанызнать! — не отставала я. — Где у него последняя посадка — в Питтсбурге? Когда он вылетел из Питтсбурга? Можно мне войти туда на минутку?
— Простите, мисс, посторонним вход туда запрещен. Одну минуточку. — Он снова ушел.
А вышел оттуда другой мужчина.
Я обратила внимание, что на лице у него нет совершенно никакого выражения, а мысли его, даже когда он обратился ко мне, блуждали где-то далеко-далеко, и это мне не понравилось.
— Если хотите, можете оставить здесь, в аэропорту, свой номер, — сказал он, — и я позабочусь о том, чтобы вам позвонили, как только…
— Когда он вылетел из Питтсбурга? — повторила я.
Какое-то мгновение он смотрел на меня так, как будто раздумывал, стоит ли мне отвечать, затем сказал:
— В Питтсбург он не прибыл.
— С ним что-то случилось? Какая-нибудь беда? Когда он вылетели из Чикаго?
Человек посмотрел на другого мужчину. Он пробормотал что-то себе под нос, вроде: «Она имеет право знать. Все равно информацию скоро обнародуют», — повернулся и вошел в кабинет.
— О самолете нет никаких сведений с одиннадцати часов вечера по тихоокеанскому времени, то есть через два часа после его вылета из Сан-Франциско.
Человек продолжал мне что-то объяснять, но едва ли слышала, что он говорит. Ему, вероятно, как-то хотелось помочь мне, облегчить мое положение, убедить, что все будет в порядке, что они вообще еще не имеют о самолете никаких сведений, ни хороших, ни плохих. Он проводил меня до выхода из зала ожидания, когда я направилась к машине, — проводил, пожалуй, не столько из любезности, сколько из желания от меня избавиться. Это меня вполне устраивало — мне и самой хотелось поскорее остаться одной.
Я снова оказалась на воздухе. Все пронизывал тот же самый солнечный свет, окрашенный в бисквитные тона; ваша фигура отбрасывала ту же самую темно-синюю тень; то же самое, подобное зеркалу, голубое небо, на нем два-три облачка, как будто кто-то небрежно стряхнул с губки пену. Весь мир был такой чистый, умытый.
Усевшись в машину, я завела двигатель и немного посидела. Понимала, чтобы машина тронулась, надо нажать педаль газа, но не нажимала ее — мне казалось, это так трудно.
Наверное, просидела бы там гораздо больше, но один из работников стоянки наконец подошел ко мне. Он слышал, что двигатель работает, а машина не трогается.
— У вас проблемы, мисс? Что-нибудь не так?
— Да нет, — мрачно ответила я. — Машина работает как часы, стоит только захотеть. — И, нажав педаль газа, наглядно ему это продемонстрировала.