Теперь на этом месте располагался государственный парк, — видимо, нечистый отступил, узрев такое количество туристов, палаток и путешественников.
— Спасибо, — сказал директор. — Я прочту и дам почитать остальным.
Я ждал, что еще он скажет; я прибыл сюда по его приглашению. Он неловко заерзал в кресле.
— Вы сказали по телефону, что хотите мне кое-что показать, — мягко подтолкнул я его к разговору.
— Ах, да!
Казалось, он испытал облегчение от того, что я первым затронул тему, и теперь быстро заговорил:
— Когда мы нашли это среди его имущества, вы были первым человеком, о котором я подумал. Меня словно осенило — это точно будет по вашей части.
— Что нашли? Среди чьего имущества?
— Уилла Генри. Уильяма Джеймса Генри. Он отошел в мир иной в прошлый четверг. Наш самый старый житель. Не думаю, что вы с ним встречались.
Я отрицательно помотал головой.
— Сколько ему было лет?
— Ну, мы не вполне уверены. Он был нищим — ни документов, ни живых родственников. Но он утверждал, что родился в тысяча восемьсот семьдесят шестом.
Я уставился на него, открыв рот.
— Это значит, ему был сто тридцать один год?!
— Нелепо, да, я понимаю, — сказал директор. — Мы считаем, что ему было за девяносто.
— И что вы там у него нашли, что заставило вас вспомнить обо мне?
Он открыл ящик стола и вытащил пачку из тринадцати толстых тетрадей, перетянутую коричневой бечевкой. Однотонные кожаные обложки выцвели до кремового оттенка.
— Он никогда ни с кем не разговаривал, — сказал директор, нервно теребя бечевку. — Только назвал нам свое имя и год рождения. Казалось, он очень гордился и тем, и другим. «Меня зовут Уильям Джеймс Генри, и я родился в год Господа нашего тысяча восемьсот семьдесят шестой!» — провозгласил он, помнится, так, чтобы его услышали все — и те, кому было до этого дело, и те, кому нет. Но что касается всего остального — откуда он родом, каких кровей, как он попал в дренажную штольню, где он был обнаружен, — молчание. Слабоумие в последней стадии, сказал мне врач, и, разумеется, у меня не было оснований сомневаться в этом… пока мы не нашли вот это, завернутое в полотенце, у него под кроватью.
Я взял пачку тетрадей у директора из рук.
— Дневник? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Не смущайтесь. Откройте ту, что сверху, и прочтите первую страницу.
Я так и сделал. Почерк был необычайно аккуратным, хотя и мелким — почерк человека, учившегося в традиционной школе, где программа обучения включала в себя уроки чистописания и каллиграфии. Я прочел первую страницу, потом вторую, затем еще пять. Открыл одну наугад. Прочел ее дважды. Читая, я слышал, как тяжело дышит директор, прямо-таки пыхтит и фыркает, как лошадь после быстрого забега.
— Ну, как? — спросил он.
— Понимаю, почему вы подумали обо мне, — ответил я.
— Разумеется, вы должны вернуть их мне, когда закончите.
— Разумеется.
— Закон требует от меня хранить его имущество на случай, маловероятный впрочем, если кто-то из родственников будет претендовать. Мы разместили объявление в газете и отправили все надлежащие запросы, но такого рода вещи случаются, боюсь, слишком часто. Человек умирает — и нет никого на свете, кто претендовал бы на его имущество.
— Грустно.
Я открыл наугад другую тетрадь.
— Я не все их читал — у меня просто нет времени, — но мне чрезвычайно любопытно будет узнать, что там. Возможно, это — ключи к его прошлому: кем он был, откуда — все такое.