Быстро ворвавшись в помещение и не тратя времени на разговоры, во-первых, потому, что и разговаривали-то они с венграми на разных языках, но в большей степени потому, что уже привыкли к грабежу, франки начали бесцеремонно наполнять принесенные с собой мешки: Эрмон – мукой, а Жак – пшеницей, так как он очень переживал, что его кобыла вынуждена есть только траву, от которой у лошади начинались желудочные колики. Жаком давно владела мысль, что, если кормить лошадь отборной пшеницей, она не будет так дряхлеть и наберет силы. И заботливый Жак нагреб целый мешок зерна.
Мельник попробовал помешать франкам хозяйничать, но его с силой оттолкнули. Ударившись спиной о деревянную стену, хозяин съехал по ней на пол, а затем на коленях выполз за дверь. Поглощенные делом, Эрмон и Жак не обратили на исчезновение мельника никакого внимания. Они уже привыкли к безнаказанности и потеряли осторожность, а зря.
Заскрипела дверь, и, оглянувшись, франки обомлели. Возле дверей стоял все тот же пожилой мельник, но за его спиной маячили два таких здоровых молодца с увесистыми дубинками в руках, что это обстоятельство сильно обнадеживало мельника в скором торжестве справедливости. Мельник улыбался ласково и как бы даже подмигнул растерявшимся воришкам, словно хотел сказать: «Сейчас, сейчас мы доставим вам полное удовольствие».
Старые синяки на спине и плечах Эрмона неприятно заныли. Жак с шумом втянул носом воздух и поскреб заросли на щеке.
Через несколько минут все участники «сражения» были покрыты мукой с головы до ног. На вспотевших лицах образовались белые маски, делая их неузнаваемыми. Стараясь прорваться к двери, Эрмон отбивался палкой. И надо сказать, что в драке он был не столь ловок, как в работе языком. Может быть, если бы Жак также отбивался, пилигримы отделались бы лишь синяками. Но Жак, одержимым своей идеей спасения лошади, как клещами, вцепился в мешок, наполненный пшеницей, и, прижимая его к груди, только старался увернуться от ударов.
– Брось мешок! – кричал Эрмон. – Дерись, баран пустоголовый!
Но втянув голову в плечи и набычившись, Жак лишь выставлял плечи навстречу дубинкам. Нежелание упрямого франка расставаться с мешком не принадлежавшего ему зерна вызывало в венграх вполне обоснованное раздражение, и они выплескивали это раздражение, колотя воров безжалостно и вдохновенно.
– Беги! – заорал Эрмон, когда они, наконец, с трудом добрались до спасительной двери. Рванувшись напролом, Жак буквально вывалился за дверь, успев все же получить напоследок сильный удар по голове. Следом выскочил Эрмон.
Ночь уже вступила в свои права. Отсутствие луны делало темноту непроглядной. Но тихий шум реки указал обратный путь. Не слыша за собой погони, Эрмон шагнул с берега прямо в воду, вымыл лицо, напился шумно и жадно, словно пришедшее на водопой животное. Повернув голову, он с удивлением увидел, что Жак все еще стоит на том же месте, где они остановились.
– Ты что же, не хочешь пить? – удивился Эрмон. – Да брось ты, наконец, свой мешок – вцепился, словно он полон золота.
Вдруг коренастый, крепкий, полный нескончаемых жизненных сил Жак, не говоря ни слова, упал, как подрубленное дерево. С тихим шуршанием из опрокинутого мешка потекло на траву зерно. И именно это ранее столь горячо прижимаемое к телу зерно, а теперь брошенное и рассыпаемое, заставило сердце Эрмона болезненно сжаться. Он сделал шаг к Жаку и недоверчиво окликнул:
– Эй, ты чего?
Ответом было молчание. Эрмон постоял еще секунду, не веря происходящему, а затем бросился к мужчине, перевернул того на спину и вдруг почувствовал, что его рука стала мокрой. Он поднес руку к глазам и в свете восходящей луны увидел, что это кровь. Она текла толчками из пробитой головы Жака. Последний удар, который получил Жак, повернувшись спиной к нападавшим, оказался для него роковым.
Оторвав кусок рубахи, Эрмон, как мог, забинтовал голову мужчины, пытаясь остановить кровь, обмыл лицо и шею. При этом он все похлопывал Жака по щекам, пытаясь привести того в чувство.
– Эй, эй, баран пустоголовый, очнись, – ласково приговаривал он.
Жак не отвечал. Он тяжело и прерывисто дышал, не открывая глаз. Эрмон, этот болтун, выскочка, пустозвон, почувствовал необыкновенную горечь. Из его глаз покатились слезы.
– У-у-у, погань, нежить, нечестивцы! Рано торжествуете, душегубы! Я вам покажу! – зашептал он. – Я сейчас вернусь, я мигом, – обратился он к не слышавшему его Жаку и, аккуратно положив голову раненого на траву, Эрмон бросился назад, к мельнице.
Вскоре он вернулся, хрипло дыша от бега. Жак лежал на том же месте. Эрмон подхватил бесчувственное тело под мышки и, напрягаясь, поволок по траве. Брошенный мешок со злополучным зерном остался на берегу.
В той стороне, откуда они пришли и где находилась мельница, небо потихоньку озарялось. Потом огромной желтой гривой вверх рвануло пламя, и полетел целый рой ярких искр. Потянуло дымом, послышался треск и рычание пожара, крики людей. Злорадно-мстительное выражение на лице Эрмона ясно говорило, что он имеет к этому пожару самое прямое отношение.
К стоянке паломников Эрмон с Жаком добрался глубокой ночью. Еще несколько часов тихо плачущая Клодин хлопотала вокруг отца, пытаясь остановить кровь, продолжающуюся просачиваться сквозь повязку. Ей помогал Андрэ. Эрмон, рассказавший, как было дело, и несколько раз пытавшимся похвалиться ловкостью, с какой он подпалил мельницу, отомстив за удар, вскоре тоскливо замолчал и сидел на траве, обхватив руками опущенную голову.
Все знают, что жизнь конечна, но, когда наталкиваются на ту тонкую грань, которая отделяет жизнь от смерти, бывают безмерно потрясены. Один удар – и жизнь потеряна безвозвратно.
Перед рассветом Жак пришел в себя, обвел всех мутноватым взглядом.
– Не оставляйте Клодин. Будьте ей защитой, – с трудом прошептал он несколько слов. Клодин сотряслась в рыданиях.
Дыхание Жака неожиданно стало спокойным, словно тело смирилось с приближением смерти и перестало бороться. Все краски жизни сошли с заострившегося лица, обветренная загорелая кожа цвета каленого ореха стала незнакомо бледной. Нос блестел, как слоновая кость, виски запали. Непокорные, прежде торчащие во все стороны волосы шевелились, раздуваемые ночным ветром, подчеркивая полную неподвижность тела. Весь он как-то вытянулся, похудел. Сложив на груди тяжелые, наработавшиеся руки и закрыв глаза, Жак умер с первыми лучами восходящего солнца.
– Не плачь, дочь моя, – проговорил бедный священник, пришедший проводить Жака в последний путь, – он принес себя в святую жертву, весьма угодную Богу.
Похоронили Жака недалеко от дороги. Долго сидела Клодин рядом со свежей могилой, не в силах уйти. Андрэ и Эрмон не мешали ей и не торопили. Наконец, девушка положила на земляной холмик маленький букет полевых цветов, встала и, не оглядываясь, пошла к дороге. Вновь заскрипели колеса дряхлого возка. Крестоносцы продолжили свой путь.
Глава седьмая,
в которой Андрэ, Эрмон и Клодин восхищаются Константинополем
На верху невысокого холма находилась плоская площадка. Быстрый ручей сбегал по склону холма, и его искрящаяся влага терялась где-то среди серых камней, в ажурной тени надменно высокомерных кустов олеандра, пунцовые цветы которого пламенели на фоне темной зелени.
Русоволосый гигант стоял на самом краю площадки. Отросшие волосы достигали плеч. Белая кожа лица покрылась дорожным загаром и заросла волнистой бородой. Внимательные глаза ярко голубели под густыми бровями.
Чуть поодаль стояли его товарищи. Как всегда, веселый, жизнерадостный Эрмон, блестя желтовато-карими глазами, полными затаенной хитрости и своеволия, быстро вертел головой, спеша все увидеть. Прислонившись к его худому, острому плечу, неподвижно стояла Клодин, и только ее длинные волосы отлетали в сторону под порывами легкого ветерка.