Случайно ль вы не польский паныч?»
«Ха-ха! Ну, вахмистр, ну шутник!»
Жандармы ржут. Дрожат монокли.
От напряженья шеи взмокли.
«Дозвольте вас предупредить:
нельзя играть с законом в прятки.
Вы, вроде, проживали в Вятке?
Теперь где думаете жить?»
Молчит…
В тюрьме сырой и тесной,
неудержим, как дух протеста,
бессвязный, как тифозный бред,
витает призрак бестелесный —
давным-давно уже известный
один-единственный ответ.
Над морем и над леса гущей
корветом, по волнам бегущим,
скользит он гладью голубой.
И ясно вновь: всего дороже
быть непохожим, непохожим,
а это значит, быть собой!
Вот дерево напротив окон.
Оно безмерно одиноко,
и, одинок, горит фонарь.
И ты один себе хозяин,
и совершенно осязаем
свет звёзд, прозрачный, как янтарь.
* * *
Вот и угасло лето, только грустить не надо:
слушайте песни леса, музыку листопада.
Пусть застывают смолы, пусть зазвучит на вербах
звонкое птичье соло в сопровожденье ветра.
Звонкая песня эта. Лес, как турецкий рынок.
Слышишь, поют кларнеты, флейты и окарины?
Лист приземлится грузно, шишки ударят оземь…
Это совсем не грустно, если настала осень.
Эй, трубачи, за дело, чтоб, догоняя лето,
вновь над землей летела
светлая песня эта!
* * *
Белый квадрат стены,
эхо минувших снов.
Желтым серпом луны
скошен недели сноп.
Ходиков мерен ход,
спит опустевший дом.
Самый несчастный тот,
кто одинок вдвоем.
* * *
Осень, осень, жёлтые глаза.
Занавес опустит листопад.
Лето пролетело, словно дым,
но такая в небе бирюза,
но такой прозрачный этот сад,
что нельзя не любоваться им.
Посмотри. Не надо уходить.
Помни это летом и весной:
желтые от листьев небеса,
паутины вьющаяся нить
и леса в накидке расписной.
Осень, осень, жёлтые глаза.
* * *
Зима готовится к броску.
Чернеет поредевший сад.
Ты погаси мою тоску,
маэстро неба, снегопад!
Чтоб эта музыка без слов,
небес безгрешное дитя,
плыла из белых облаков,
как шёлк, прохладно шелестя.
* * *
Куда же вы, птицы? Зачем вы срываетесь с крыши
и с веток иссохших осеннего зябкого сада,
когда уже поздно, и мягко крадется по-рысьи
по листьям опавшим вечерняя мгла и прохлада?
Куда же вы, птицы? Какая такая забота
вас гонит из дупел, из гнезд под высоким карнизом?
Вы ходите плохо. Вы созданы лишь для полёта,
для горнего ветра, что светом и волей пронизан.
Мы тоже такие. Такое же общее свойство
мы с вами имеем: не надо нам тесного рая —
в путь снова зовет нестареющий дух беспокойства.
Ты нас излечи, ощущенье простора без края!
.
* * *
На колпаке шута звенели бубенцы.
Кривлялся он и пел — уродство не помеха.
И, как кули с мукой, вельможи и купцы
валились под столы и корчились от смеха.
А шут торжествовал. Он знал прекрасно роль.
Смотрел, разинув рот, слуга, не поняв толком,
кто шут, а кто король. Не знал и сам король.
Смеялся он — и всё. Смеялся он — и только.
* * *
Не чувствуя с миром разлада,
ты жил, никогда не скуля,
но мир вдруг становится адом —
и всё начинаешь с нуля.
И день тот обрадует летний,
и не возмущает, когда
шуршат по-мышиному сплетни —
теперь от них мало вреда.
И вовсе не надо разборок.
Ты лишь бескорыстия ждёшь
от той, нет дороже которой,
совсем не способной на ложь.
* * *
Возможно, это – только давний сон…
Мы день на полуслове обрываем.
Наш дом – как остров. Он необитаем,
поскольку был давно уже снесён.
Но мы придём сюда, устав от слов,
от спешки, жизнью вызванной шальною,
чтоб надышаться тёплой тишиною,
что притаилась, словно птицелов.
Тот год ещё не предвещал потерь,
не думалось, что рушатся стропила.
И всё тогда куда понятней было,
и всё открыто, как входная дверь.
Не знали мы, что станет всё чужим,
что нас настигнет камнепад печалей,
и мы молчали, мы тогда молчали,
поскольку мир молчаньем постижим.
И тишина не пряталась ничуть,
утопленная в то сырое лето,
хоть дождь шумел… Но значит ли все это,
что в шуме скрыта истинная суть?
Нет, сути нам с тобой не миновать:
уже давно преследует нас тенью
молчанье, что несёт нам облегченье, —
молчанье, не умеющее лгать.
Горькие, осенние, жёлтые цветы…
* * *
Готический город,
минор в моей жизненной гамме,
твой воздух был горек,
как хлеб, разделенный с врагами.
Ты мне опостылел,
как постные завтраки в школе.
Меня твои шпили
к досье на меня подкололи.
Я жил как вслепую,
а ты блефовал, как мошенник,
и сплетни, как пули,
искали меня для мишени.
Здесь были чужими
дома, даже клумбы с цветами.
Здесь в странном режиме
будильники время считали.
Кого не касалось,
те всё понимали превратно.
А мне всё казалось:
часы повернули обратно.
Изгибом лекала
менялась у времени внешность.
Как будто бы мчало
оно меня в прошлую вечность.
Но всё! Не губи мой
остаток надежд на иное.
Прощай, нелюбимый,
ты будешь моею виною.
Забыть обещаю
я жизнь эту, как наважденье.
Тебя я прощаю,
а мне — мне не будет прощенья.
* * *
Журавли подают сигнал. Завтра, видно, дождик польёт.
Навсегда, прошу, навсегда ты запомни этот полёт!
Этот сумрак, что загустел, по уступам сырым скользя,
эту грусть расставанья с тем, что уже повторить нельзя.
Будет тихая смена дней, будет мир все так же велик,
но становится он бедней
на один журавлиный крик.
* * *
Молчанье призрачных высот…
В нём столько горького укора.
И сердце холод обдаёт
непостижимого простора.
Желтком яичницы – закат,
но с ним не радует свиданье:
как будто в том я виноват,
что ждёт Земля похолоданья,
что ветер выстудил жильё,
перечеркнув все краски тушью.
Не равнодушие ль моё
в ответ рождает равнодушье?
* * *
Всё смешалось, всё давно смешалось,
всё я в кучу общую свалил —
даже эту мелочную жалость
по словам несказанным своим.
Поменяю шило я на мыло,
будет жизнь — один сплошной вокзал.
Отчего, когда ты говорила,
я тебе ни слова не сказал?
Может, всё б не кончилось разладом?
А теперь ты, в общем-то, права:
ничего жалеть уже не надо,
только эти хмурые слова.
* * *
Пожилая, вся в чёрном, актриса,
ты теперь уже трижды вдова.
Балериною в день бенефиса
отрешённо порхает листва.
Жёлтый день. Чья-то скучная жалость.
Ручеек обесцвеченных слов.
Что теперь? Никого не осталось —
ни детей, ни друзей, ни врагов.
.
* * *
Ночь, как агат, черна, нет ни огня.
Ты у меня одна, ты у меня.
Сколько прощала мне горьких обид…
Вижу, как ты в окне плачешь навзрыд.
Вижу сквозь гущу лет твой силуэт,
но возвращенья нет
в то, чего нет.
* * *
Кресалом поздних туч октябрь зарницу высек,
равнины и холмы струей дождя омыв.
И ветер, как орган, звучит в погасших высях
посланником снегов, предвестником зимы.
И этот тихий звук – слабеющий, покорный,
как лист последний, вниз, из сумрака времен
планирует впотьмах на мягкий мох, на корни.
Крик раненой звезды.
Сиротский тихий стон.
* * *
В большой пустой квартире,
за спинки стульев взявшись
(не топятся котельные, все батареи — лёд),
произнесём вдруг страшные, беззвучные, озябшие
слова, и их значение до сердца не дойдёт.
Как быстро все меняется! Во все души излучины
слова втекали радостью, и каждый верил им.
Стоим. Слегка растерянно. Но, вероятно, к лучшему,
что всё не так случается, как мы того хотим.
Так холодно на улице! Весна – вот удивительно.
Откуда-то из Арктики пришел антициклон.
Но не питай иллюзии: закончен отопительный,
да вот теперь закончился и наш с тобой сезон.
И не ищи тут логики. Осмысливать — излишнее.
С бедой мы расквитаемся, но вот какой ценой?
Разгадка в том, что знали мы, что знали только личное,
увы, местоимение из буквы из одной.
Почувствуем, наверное, как время это тянется,
и пусть порой по-первости не обойтись без слёз,
давай хоть для приличия с достоинством расстанемся,
давай с тобой придумаем, что виноват мороз.
* * *
Пора эта скоро нагрянет,
надежно прилепит она
дождя языками багрянец,
как марку, к конверту окна.
Осенняя авиапочта
расскажет, что лес поредел,
но надо ль грустить оттого, что
все в мире имеет предел?
Природа не просит прощенья
у листьев, что мчатся гурьбой.
Не в том ли секрет обновленья,
что жертвовать надо собой?
* * *
Вспыхнет яркий фонарь над пролетом моста,