Столько жизней – стиснув зубы, ища ответы,
поражённый, обездвиженный, не готовый.
Если спросят, то я люблю свою боль за это.
За рождение после боли моих сверхновых.
Затихать
У января привычка затихать. Настенные часы молчат весь день, и нет ни слов, ни мыслей, ни людей – ни в памяти, ни в жизни, ни в стихах. Так начинает новая глава писать себя с большого ничего, чтобы вернуть сначала Рождество, а после – дать нам вновь существовать. И первый лист пока остался бел, и буквы не касаются страниц. Воскреснут все, кто остается с ним: январь – дорога от себя к себе.
Вот год заходит в новую петлю,
так тихо, что немного страшно жить.
До Рождества листов не ворошить —
искать себя и заново сложить.
Я мало что настолько же люблю.
Ностальгический
Всё какие-то глупости, нежности неуклюжие,
всё навязчивый сплин, осенний и ностальгический.
Что еще у нас обнаружить, обезоруживать,
что еще нам осталось опять пережить стоически?
В этой старой романтике молча любить по-прежнему
что-то есть от щемящего, детского, просветленного.
Что нам ждать друг от друга, что снова начать отслеживать,
если это останется прежней простой влюбленностью?
В твоём северном сердце тоска превратилась в вежливость.
Невозможность меня не помнить – в игру с привычками.
Эта ласковая неуклюжесть, неловкость нежности.
Неотвязчивый сплин, осенний и ностальгический.
Стеклянный зверинец
Я попробую. Не разбегаться и не касаться.
Не сбивать, самой не сбиться, не отразиться.
Обожание – это не тронуть тебя и пальцем, | не разбить стеклянного собранного зверинца.
У кого не хватило воли не сдаться ритму. | тот не стоит в музыке и моего мизинца.
Не касаться тебя стал о правильным алгоритмом – | он помог тебе остыть и остановиться.
Я останусь хрустальной, отточенной подетально. | на сечении остром самости и соматик.
У меня такие нервы, что крепче стали – | никаких твоих на такую игру не хватит.
Я так бережно за стеклянным слежу зверинцем, | потому что чертовски опасно со мной сближаться.
Обожание – это не тронуть тебя и пальцем.
Разобьёшься.
Ты всегда рисковал разбиться.
Общее небо
Ты послушай, ведь я люблю тебя, и неважно,
кем мы станем друг другу, если когда-то станем.
Наше небо – всё время общее. День вчерашний
с днем сегодняшним никогда не менять местами
и понять, что живут не в прошлом, не сном о прошлых,
а сегодня – бегут за движением узкой стрелки.
Успевать в настоящем – главное, мой хороший,
даже если оно нашим общим бывает редко.
И сегодня не день – коридор от весны до лета:
сделал шаг, и весь город в ответ отозвался гулко.
Я вхожу к тебе распрямившейся и согретой,
нахожу тебя по влюбленности или звукам
бесконечно родного голоса, что разрушил
всё границы, которые прежде существовали.
Вспоминая меня, выйди в город и просто слушай
это общее небо над нашими головами.
В теплую среду
В теплую среду на грани чистого четверга
выходить на улицу, как на берег большой реки,
видеть мачты высоток и бордюрные берега,
и машины, вдали снующие, как мальки.
Все наши пристани через годы срослись в одну,
все наши сказки сбросили цепи и чужаков.
Смотри в меня так, как будто нам выпало утонуть,
но смерть передумала, выстрелив в молоко.
В теплую среду, такую теплую, что июль —
пеплом ли тонким, пухом ли тополиным —
я тебя слышу таким, как вечности не споют,
и улицы тянутся ввысь фонариным клином.
В это теплое время суток, и лет, и слов,
застывая от счастья, я возникаю на берегу.
Радость моя, нам, кажется, дьявольски повезло
читать по движению дней, облаков и губ.
И такая проснется
И такая проснется боль, развернется даль,
что не каждый скиталец сумеет преодолеть.
Проходить бы в твоих ладонях по городам,
оставаться у колоколен покатых плеч.
Краем губ собирать у виска твой соленый пот,
видеть солнце, скользящее косо к твоей спине.
И на миг замирать, если всхлипнет скрипучий пол
под ногами в студеной утренней тишине,
в час, когда ты забылся, подушки коснувшись лбом,
беззащитен и чуток, наполнил теплом кровать.
И такие в уходе щемящие даль и боль,
что идти, но по памяти всё еще целовать.
Заговор
У меня будет не история, будет заговор.
Будет время ложиться в мокрый асфальт зигзагами.
Я пишу, я спешу, пролагаю маршруты пешие через тернии и предсердия, там, где смешаны одиночество, гордость, дичания и венчания. Откликаются светлые, сумрачные печалятся. А история длится, вяжет узлы и режет их, чтобы стать для кого-то правдой, зубовным скрежетом или счастьем практически полного совпадения. Это заговор, в нём предусмотрены наваждения. Это заговор – в нём предусмотрены повторения: сила тяжести, сила легкости, сила трения. Кто согласен, тот именем собственным в ней окажется. Кто откажется, тот не сдастся страничным стражницам.
Я бессменная книга: прочел, начинаешь заново.
Не история.
Тьмы и света сердечных заговор.
Для оставшихся
Здравствуй, северный ветер, в цвет моего крыла.
Время тикало, чтобы теперь обнулить отсчет.
Да прощу я таких, с кем остаться я не могла. | Да простят меня те, кто сейчас себя здесь прочел.
Время будет нестись, заходя на другой виток, | не щадя никого, с кем расправился метроном.
Да прощу я таких, кто остался мне пустотой. | Да простят меня те, с кем я больше не об одном.
Здравствуй, северный вдох, мой уверенный взмах крыла. | Остаются мои, остальных заберет метель.
Для оставшихся там – в новой книге не будет глав.
Для оставшихся здесь – будет право со мной лететь.
В уме
Ты держишь меня в уме, я иду с ума —
в поток городской, где время опять спешит.
Отмаялся май, что был мал и не обнимал
достаточно перед тем, как наступит жизнь.
Ты держишь меня в уме, а хотел – в руках,
в отсутствии слов, в наступлении тишины.
Я снова иду с ума, ты идешь искать,
но образы временем были искажены.
Осталось молчание – слишком простая смерть
для тех, кто не может слова подобрать внутри.
Ты держишь меня в уме, ты всегда умел.
Но не научился мне этого говорить.
Двое
Тени теперь длиннее, а ночи дымчаты.
Город пустеет, словно гнездо кукушечье.
Город – как детонатор со смесью взрывчатой:
перед нажатием кнопки замри, прислушайся.
Вспомни, какие летние, желторотые
по дому лучи скакали, пока не выросли.
Город встречает новыми поворотами,
дымчатый вечер пахнет студеной сыростью.
Первый костер в груди твоей робко теплится —
первые встречные тихо приходят греться им.
Кто-нибудь непременно в тебе поселится,
в кожаной куртке скрипучей; ладошкой детскою,
пахнущей грецким орехом, прижмется к важному.
Глянешь – а счастье свернулось в клубок, освоилось.
И перед взрывом осенним уже не страшно вам.
Теперь-то на свете двое вас.
Запомни
Февраль разрывает овациями слова —
услышан лишь тот, кто знает дорогу к сердцу.
Запомни, как нужно до одури целовать,
как надо гореть мною, если ты хочешь греться.
Я бешеный пульс, я стучу у тебя в висках,
я делаю так, что ты дышишь быстрей и глубже.
Запомни, как нужно взгляд мой в толпе искать,
как нужно хотеть меня дико, но безоружно.
Февраль разрывает овациями слова:
кто в сердце – тот выживет, тот зазвучит иначе.
Я – та, которую хочется целовать.
И бог мой – любовь.
Будь же силой её отдачи.
Бессонница
Тишина, которую бережно ворожу, собираю пыльцой на пальцы, держу внутри, превращается в одночасье в дорожный шум, городской неуемный ритм.
Город ярко горит – осень ест его до зари. Тишину мою кто-то опять превращает в звон. Ровно за полночь город часто похож на крик – шум и ярость его обступают со всех сторон.
Тишину мою кто-то опять превращает в стук: сердца, старых дверей, механизма часов, шагов. Ровно к полночи я создаю себе немоту, ровно за полночь в ней обязательно есть другой.
Я так долго сижу и усидчиво ворожу, потому что умею молчанием врачевать. Мир шумит: звук машин, в заоконье – упрямый жук, непростые слова и простые совсем слова.