– Они следят за мной годами, чего-то ждут, думаю, это уже скоро настанет. Иногда меня охватывает тоска, в другой раз я им смеюсь. Они не должны понять, что мы задумали.
– Даже я этого не знаю, но это, наверное, и хорошо, – сказал скорее для себя Ричард.
Виктория посмотрела на него с презрением, взглянула на восходящее солнце и поднялась.
– Пойдемте, завтра нас ждет новая дорога. – Она энергично пнула остатки люка, которые развалились на мелкие кусочки и разлетелись.
– Неплохо, – похвалил ее Ричард.
– Хвалите тяжелую ночь или мой блестящий удар? Сегодня люди ограничивают отношение одного к другому лишь рациональным обменом и не могут «прожевать» друг друга эмоционально. Мы пережили многое вместе, а вы сказали лишь «неплохо». Ваша душа, возможно, пробуждается, но она по-прежнему не может оттолкнуться от земли. Женский мир иной, не такой как ваш.
– Почему я должен его понимать? У меня с ним плохой опыт. Когда-то, пятилетним мальчиком, я нарисовал маму, чтобы ее порадовать, она взглянула на рисунок и, как и полагается взрослому человеку, сначала похвалила меня.
– Ты молодец. Кто это?
– Естественно, ты! – сказал я с укоризной.
– А почему у меня красные волосы, такие маленькие глаза и короткие ноги?
– Это ведь желтый, как огненное солнце, маленькие глазки, когда у тебя много работы, а короткие ножки, потому что бегаешь туда-сюда, как собачка.
– Хм, красиво рисуешь. – Она погладила меня и ушла в кухню.
***
Мне сразу стало грустно, моя детская душа ожидала спонтанной радости, а вместо нее пришло разочарование. С тех пор я возненавидел рисование, и чем больше меня заставляли, тем больше росло мое отвращение. Я приписывал рисованию вину за то, что мама меня не любит.
Для моей мамы это был маленький, будничный эпизод, но для меня это стало жизненным опытом. «Не понимаю, почему ты не рисуешь, ведь у тебя так хорошо получалось», часто спрашивала меня она, когда я требовал ее внимания. Однако я уже тогда знал, что она лицемерит, и я ее не интересую. Я перестал ей верить. Скрывал настоящие эмоции и демонстрировал лишь те чувства, за которые она меня хвалила. Настолько мне нужны были ее расположение и любовь.
– Детские обиды тяжелые, они находятся внутри человека, и часто возникает непонимание. Я тоже уже долго ношу в себе одну и не могу от нее избавиться. Вы ее простили?
– Иногда навещаю ее, она кажется мне одинокой, виню себя, что уделяю ей мало внимания, но у меня не получается. Кстати, она больше любит моего младшего, более талантливого брата. Сначала все бегали вокруг меня, но когда родился он, стали заниматься им. Я остался в его тени, от меня ничего не ждали. – Голос Ричарда стал сдавленным.
– Получается, вы не простили, более того, в вас осталось чувство обиды, а возможно, и зависти!
– А почему я должен был простить? Только потому, что она моя мать? Оставим это, это было давно и спрятано где-то совсем глубоко.
– Горечь от чувства несправедливости и неблагодарности – как застиранное постельное белье, которое отдает затхлой вонью обиженности и недоброжелательности. У матери везде детские рисунки ее сына, но она не способна простить ему, что он предпочел матери свою жену. Одинокий отец один живет в большом доме, и его детям нельзя переступить порог, потому что они построили собственные дома. Женщина даже спустя двадцать лет не простит мужчине, что оставил ее и их маленькую дочку, когда они в нем больше всего нуждались. Вызвать в другом чувство вины – это жестоко, эгоистично и удобно. Наказания, которые люди так любят раздавать, не понимая, что при этом вредят сами себе. Мне тяжело об этом говорить.
Ричард согласно кивнул.
– Меня по-прежнему мучает это, я стараюсь ее простить, но всякий раз неожиданно ко мне снова возвращаются прошлое, упреки, злость, обида. Как научиться не наказывать, а прощать?
– А что, если прощение – это наивысшая форма защиты и любви к самому себе? Что, если это не христианская выдумка, а выражение понимания реального мира, который не является и не может быть справедливым? Вместо того, чтобы прожить свою жизнь, мы топим себя в обидах, мелкой мести, ощущениях удовлетворения и тайно раздаем вокруг удары под маской хороших советов и доброжелательности. Каждый наш добрый поступок на самом деле просто бизнес, за который мы ждем награду, преданность или послушание. Признайтесь, сколько добра вы сделали сами для себя?
– Сам для себя? Что вы имеете в виду?
– Настоящее добро дарит вам радость само по себе, а простить – значит, прежде всего, перестать наказывать самого себя, освободиться и вернуться к самому себе, не заниматься жизнями других, не анализировать, не оценивать без конца их поведение и действия, а взять на себя ответственность за собственную жизнь. Если вы это сможете, однажды вам удастся преодолеть самого себя и подарить добро и прощение другим.
– Фуф, это сложно, – сказал Ричард и неожиданно спросил: – Саломея смогла простить Ирода?
– О, мальчик перешел из обороны в наступление. – Виктория сначала засмеялась и минутку сомневалась, как будто что-то обдумывала. – Та история еще не закончилась, Ирод по-прежнему глубоко в болоте, а Саломея преодолевает свою жажду мести.
– То есть еще не готова простить, – добавил Ричард менторским тоном.
– Легко советовать другим, – насмешливо ответила Виктория.
– Так что им нужно, чтобы история закончилась?
– Саломея и Ирод должны разрешить свои отношения, – таинственно ответила Виктория.
Алое утреннее солнце поднялось над горизонтом и запылало. Обессиленные, они наконец-то добрались до машины и устало сели в нее, Виктория завела мотор, вдавила педаль, и машина медленно тронулась.
Ричард и женская душа
У тебя будет все, что ты пожелаешь, несчастная! (Платон)
Спустя чуть менее часа Виктория въехала на шоссе в Тель-Авив. Ричард из последних сил боролся со сном, вдруг веки тяжело закрылись, и их не получалось разлепить, голова бессильно опрокинулась назад, и тело провалилось в глубокий сон.
Была ночь. Он лежал на траве в городском парке у маленького озерца. Около него сидела хрупкая девушка в светло-сером платье, играла на гитаре и низким голосом пела:
«Если бы я выложила на стол все свои вещи,
кто бы любовался этой пустотой?
Если бы я исчезла c паркета вечности,
кто бы заметил, что пропала лишь тень?
Если бы я нашлась, как потерянная подкова,
кто бы меня поднял просто так, на счастье?
Если бы я споткнулась о землю или камень,
кто бы помог мне, кто бы меня поднял?
Поднялось бы сердце, которое не танцует под свист,
но чувствует свою подкову в моей приветливой пустоте.
Тогда бы я почувствовала твердую землю под пятками
и любовь, пульсирующую в моем дуэте».5
Ведь это его стихотворение! Ему было шестнадцать, фантазия, полная романтики, любовных поцелуев и нежных прикосновений, не давала ему спать, сердце бешено колотилось, он зажег маленькую лампочку, вытащил из стола дневник Moleskine – он не припомнил, однако, чтобы дневник туда кто-то клал, – нашел острый карандаш и начал писать. Каждую ночь он писал одно стихотворение, в которое он вкладывал все, что в тот момент чувствовал – задумчивость, радость, разочарование. За два года он заполнил стихами пять блокнотов – со временем куда-то засунул и забыл про них.
– Откуда ты его знаешь? Я никогда никому его не показывал. – Он робко взглянул на девушку – у нее были темные рыжие густые волосы, слегка веснушчатое маленькое личико, тонкие пальцы. Ее запах напоминал запах комнаты со старой мебелью, пуховыми одеялами, в которую через открытое окно проникал аромат цветущей липы.
– Красивое стихотворение, почему ты больше не пишешь?
Он протянул руку и прикоснулся к ее лицу. «Куда ты пропала». Девушка, однако, внезапно стала выглядеть напуганной, и ее лицо превратилось в лицо мамы. Она озабоченно стояла над ним и гладила его по волосам. «Проснись, открой глаза, к тебе вернулась мама».