– …Убитых пе-есен. Да мне нечего терять. Мир так те-есен. Дай-ка, брат, тебя обнять, – тихо начала подпевать Алина.
Он обнял ее и прижал к себе, касаясь небритой щекой.
– Хочешь, пойдем к ним?
– Не-е! Надоели. Каждую ночь одно и то же.
– Просто заглянем.
– Не хочу. Давай посидим здесь. А потом на реку… Или на кладбище!
– Ох ты! Какая храбрая!
– С тобой да. Есть курить?
Он вынул коробку сигарет, и во тьме ожили два оранжевых светлячка.
– Скучал по мне?
– Еще бы! Целых пять ночей не виделись.
– Трудно от предков сбежать, – соврала Алина. – Чуют, что-то не так, заставляют спать на втором этаже. А там, как начнешь спускаться по лестнице – треск по всему дому. Демаскирует.
– Съезжала бы ты от них.
– Хе-хе, легко сказать! Ты сам до сих пор с отцом живешь.
– Батя больной и пьет, загнется без меня. А ты-то свободная.
– Ну свободная и что? За квартиру, за еду, за универ – все деньги, деньги, деньги! А я убиваться ночью в аптеке не хочу.
Она резко затянулась и выпустила кучерявую струю дыма в темное небо.
– Лучше сам переезжай, как сможешь. Я буду ждать.
– Да уж… как сможешь… Если только мамка к нему вернется.
– Не грусти. Может, тебе спеть чего-нибудь из моего?
– У тебя ж гитары нет.
– И че?
Алина обхватила руками воображаемую гитару и ударила по невидимым струнам. Ее переливающийся грудной голос воспарил над спящим лугом:
Эта реальность решила меня убить.
Я это знаю, я чувствую это кожей.
Кто-то решил меня, видимо, в землю вдавить.
Кто-то решил надо мной поглумиться, похоже.
Кто он, не знаю, но знаю я только одно:
В жизни подобной фальшивой игры не увидишь.
Все это словно в дешевом, чернушном кино
Или в романе, который, закрыв, ненавидишь.
Слишком бесчестно,
Пошло и дурно,
Слишком гротескно,
Карикатурно.
Все что любил я, все, во что верил, чем жил
Было насмешливо превращено в мертвечину.
Сколько потребует жизнь предстоящая сил?
Сколько еще мне терпеть, да и есть ли причина?
Мир изменился, будто на голову встал,
Черное белым, а белое черным предстало.
Мне двадцать лет, а мне кажется, я уже стар.
Сила жестокая душу вытягивать стала.
Я лишь начало
Жизни увидел,
Слишком уж мало
Сделал, увы, дел.
Если мне все же не повезло,
Буду я жить Властелину назло.
– Ни фига себе! Ну ты… Цветаева! А почему вся песня в мужском роде?
– Я писала ее во время депрессии, не спрашивай. Наверно мое мужское «я» как-то жестче выражает переживания.
– У меня была девчонка в школе. Тоже писала стихи от лица мужчины. Причем не просто мужчины, а выдуманного поэта, который якобы жил двести лет назад и даже стрелялся с Пушкиным. Странные вы, барышни…
– Это вы, юноши, слишком простые.
– Спой еще что-нибудь.
– Погоди, надо отдохнуть. Я че-то полностью выгорела.
В это время в темноте послышались медленные шелестящие шаги. Кто-то неспешно приближался к ним по лугу.
– Ну-ка… – Олег стал подниматься, на всякий случай вынимая из джинсов карманный нож.
Темная, сутулая фигура с палкой-посохом в руке остановилась и многозначительно покивала головой.
Это был дядя Петя. Сухой, заросший, полубезумный житель одной из дач, ушедший в себя, после того как его сына сбил поезд. Он почти круглый год жил на даче один, без электричества и газа. Никогда ни с кем не общался. Из всех дел жизни, продолжавших связывать его с реальностью, у дяди Пети оставался только огород.
Иногда в сумерках поздние водители видели его в сером дождевике, бродившим по полям за несколько километров от дома. Он был вполне безобиден. Хотя наверняка этого, конечно, никто не знал. Его ночные странствия давали мнительным бабам почву для самых гадких слухов и подозрений.
– Что сидите-то? – спросил он угрюмым голосом.
Олег пожал плечами.
– Все спят, а вы тут поете! Идите домой!
– Мы сидим в поле и никому не мешаем, – улыбнулась Алина.
– Знаете, кто тут ходит?
– Волки? – ухмыльнулся Олег.
– Волки… Если б только волки! Чертовщина бродит, бродит, бродит… дымом черным стелется… Вон! – старик вытянул руку с кривым, заскорузлым пальцем в направлении реки. – Во-он оттуда… п-поползет!
– Кто поползет?
Дядя Петя хотел что-то ответить, но лишь захлопал челюстью и раздраженно затрясся от непонятливости молодых.
– Кто, кто! Идите, идите! Домой… Нечего тут!
Он повернулся и остервенело заколдыбал прочь, размахивая палкой.
– Может, он крокодила-людоеда имел в виду? Как в американском фильме? – пошутил Олег, когда шаги стихли.
– Жалко его, – прошептала Алина.
Им обоим стало не по себе. Свидание было основательно подпорчено.
– Пошли на реку! – весело предложила вдруг Алина, сбросив оцепенение. – Купаться.
– Голышом?
– Нет, блин, в аквалангах!
И они пошли.
Она ощущала единство каждым миллиметром кожи. Ее талия скользила в его объятиях. Вода разбегалась и накатывала волнами, которые почему-то казались жаркими. Она видела то его глаза, то необычайно яркий, вертящийся лунный диск над головой. Остальное перестало существовать.
Он покрывал ее поцелуями, стремясь осмыслить прикосновениями каждый изгиб великолепного тела возлюбленной.
Алина, забыв себя, беззастенчиво хохотала в ночи.
Сотрудничество
– Вот, щас смотри! – возбужденно говорил Толян, подводя горничную Катюху к истукану.
– Господи, ну что вы…
– Смотри внимательно! Видишь десятку?
– Вижу и что?
Толян сунул купюру в щель, но никакой реакции не последовало.
– Н-ну… – простонал Толян, не веря своим глазам. – Давай, жри! Жри, гад!
– И чего?
– Да он у меня бабки вчера таскал!
– Как? Он же неживой.
– Жрал! Пастью всасывал! Блин! Щас…
Он потер бумажку о штаны, уже без надежды принялся впихивать десятирублевку в рот болвану. Тот не только не ел, но и вообще не пропускал деньги, словно был забит под завязку.
Толян яростно выматерился.
– М-может, вам показалось?
– Давай, ты попробуй!
– Мама родная…
– Давай, давай!
Катюха робко пошарила купюрой во рту чудища и, вернув ее Толяну, посетовала на полное непонимание. В ее глазах читалась испуганная констатация: «Псих!».
Когда она удалилась, Толян вновь исступленно ткнул деньги в щель, и болван тут же охотно их заглотил.
– Тв-варь… – прорычал Толян. – Хитрый, да? Ниче, ниче, падла!
Он вышел из гостиной и вскоре вернулся с японской видеокамерой. Включил запись.
Истукан не ел.
– Ах ты… – Толян бросил камеру на кресло и, содрогаясь от бешенства, принялся мерить зал шагами.
«Я че, умом поехал, да? Если вижу всякую хрень? Не-ет… Я же не пью, как лошадь. Не нюхаю! Только по большим дням… Отчего ж это, а? Кто же мне мозги-то сломал?»
Он пощупал себе голову в том месте, где ему раскроили череп много лет назад.
«Точняк! Рецидив! Глюки начались!»
Толян изможденно вздохнул и тяжело опустился на диван. Закрыл лицо руками.
Ему пришла в голову нелепая, но не лишенная логики мысль: попробовать разбить болвана.
«Если он живой, волшебный, то наверняка сделает что-то, чтобы спастись. А если нет, туда ему и дорога!»
Толян вынул из каминной стойки кочергу и, примерившись, начал замахиваться. Разрушать не разгаданную тайну было жалко. Продолжать с нею жить – невыносимо.
«А если внутри не окажется денег?» – подумал он вдруг. – «Тогда я точно рехнулся!»
И тут Толян вспомнил, что до сих пор не сделал самого главного: ни разу не потребовал от копилки вернуть принадлежащие ему деньги.
«А ведь это моя копилка! И деньги мои. Кто ей позволил без просу бабло сосать?»
Он вернул кочергу на место, присел на корточки перед истуканом. Посомневавшись, открыл было рот, и тут же из глиняной пасти в лицо ему с шелестом полетели купюры. Затем в лоб выстрелила очередь проглоченных монет.
Толян упал на задницу. Дико захлопал глазами. Сперва он хотел крикнуть Катюху, но понял, что ничего не сможет ей доказать.
Он поднялся и поглядел на болвана, как обычно смотрел на низкорослую, но хитрую и опасную сволочь.
Закрыл дверь, чтоб Катюха не услышала разговор.
– Значит, ты и правда джинн? – промолвил он, стыдливо поражаясь самому себе. – Говорить не умеешь, да? Но желания исполняешь. За деньги. Ладно! Какие расценки?