— Минутку, — попросила я.
За дверью я увидела незнакомого мужчину в темно-коричневом вельветовом костюме и массивных ботинках.
— Я насчет квартиры, — сообщил он. — Это здесь?
— Да, да, — закивала я. — Заходите.
Я повела его вверх по лестнице, из приоткрытой двери слышались голоса.
— У вас, похоже, гости, — заметил он.
— Да, у меня день рождения.
— Представляете, люди со всех концов Британии пишут письма на восьми страницах совершенно незнакомому человеку, ищут адрес в телефонной книге, покупают марки! Неужели им больше нечем заняться?
— Конечно, нечем, — отозвался Фред, сжимая мое колено. — Ты же идол. Ты и твой арбуз. Раньше тебя любили только мы, а теперь ты — воплощение мужских мечтаний. Сильная и прекрасная женщина. Каждому из нас нужна такая, чтобы умела ходить по трупам на шпильках. — Он наклонился и горячо прошептал мне на ухо: — И ты только моя.
— Перестань, — одернула я, — уже не смешно.
— Вот ты и стала звездой, — подхватил Грэм. — Лови момент, наслаждайся.
— Господи, неужели нельзя просто посочувствовать мне? Моррис, тебе нечего сказать в мою защиту?
— Да, скажи нам, Моррис, — закивал Фред. — Что бы ты посоветовал красавице, стонущей под бременем славы?
И он подался вперед и мягко похлопал Морриса по щеке. Иногда ребята озадачивали меня, их жесты казались ритуалами экзотической культуры, которую я не понимала. Они обменивались репликами, а я никак не могла сообразить, что это — шутка, оскорбление или розыгрыш. Я никогда не знала заранее, засмеется жертва или разозлится. К примеру, Фред никогда не хвалил Морриса, но все-таки вел себя с ним, как с лучшим другом. Все умолкли, у меня екнуло в животе. Сконфуженный всеобщим вниманием, Моррис заморгал и пригладил волосы. Мне казалось, он делает это умышленно — чтобы подчеркнуть, как длинна и густа его шевелюра.
— Кто назовет десять фильмов, в которых есть письма? — спросил он.
— Моррис! — вскипела я.
— "Письма незнакомки", — выпалил Грэм.
— "Письма трех женщин", — добавил Дункан.
— "Письмо", — включился Фред.
— Слишком просто, — перебил Моррис. — Десять фильмов, в которых есть письма, но в названии нет слова «письмо».
— Как это?
— Ну, например... «Касабланка».
— В «Касабланке» нет никаких писем.
— Есть.
— Нет!
На этом серьезный разговор закончился.
После того случая я вообще перестала читать письма. Одни я узнавала по почерку на конверте и даже не удосуживалась открывать. Другие просматривала из любопытства и бросала в коробку, ко всем прочим. Письма уже не развлекали меня. Среди них попадались грустные и непристойные, а остальные были просто нудными.
Чтобы вспомнить, какая истерия царит в мире, мне было достаточно выглянуть в окно с подгнившей рамой. Багровые от бешенства, непрерывно сигналящие юнцы в побитых машинах. Одинокие старухи с сумками на колесиках, ковыляющие в толпе и что-то бормочущие себе под нос. Алкаши у соседней забегаловки, смердящие мочой и виски, с расстегнутыми ширинками и кривыми ухмылками.
Безумие проникало ко мне в дом, принимая облик потенциальных покупателей. Один мужчина лет пятидесяти, коротышка с изуродованными ушными раковинами и волочащейся ногой, решительно встал на колени и принялся простукивать половицы — как врач, обследующий больного пневмонией.