Пескарь мотнул головой, коротко сказал отцу «спасибо», подхватил копьё и щит и побежал догонять колонну своих соратников.
Пескарь никогда еще не уходил далеко от Города-в-Долине. Он не раз, конечно, поднимался на окружавшие долину горные хребты. Один раз с десятком воинов он даже участвовал в стычке с дикими козопасами. Правда, всё его участие свелось к улюлюканью вслед убегавшим дикарям.
Дважды взбирался он как только мог высоко на священную гору Небесный Дед, замыкавшую долину с юга. По извилистой трещине Пескарь доползал до самых Непроходимых Скал, откуда далеко на севере было видно море. Он догадывался, что это море, хотя никогда раньше не видел его вблизи. Теперь же их ждала скорая встреча.
Отряд шел по дороге вдоль сбегавшего к морю ручья, постепенно все больше удаляясь от родной долины. Давно остались позади оливовая роща, где было знакомо каждое дерево, и небольшое поле старейшины Копьё, на котором уже проклюнулся второй урожай ячменя – самое северное из угодий Города-в-Долине.
Ручей с каждой милей ширился, превращаясь в небольшую реку, и извилистые ивы вокруг небольших омутов заманивали отдохнуть в тени.
Через некоторое время облака совсем растаяли, и Пробудившийся принялся палить всё сильнее, словно чтобы поджарить Мать-Землю.
Поначалу, покинув знакомые места, Пескарь почувствовал робость, но затем она испарилась, и он воодушевился настолько, что даже отпустил несколько ободрящих реплик своим сверстникам.
Дорога была легкая – почти всё время вниз. Но щуплый Козлик всё равно начал вскоре уставать под тяжестью копья, щита, доспехов и пожитков в заплечном мешке. Хотя держался стойко, не жаловался, а только всё больше серел лицом и продолжал идти, стиснув зубы.
В середине дня, когда солнце стало особенно припекать, сделали привал под широкой сенью пальм, что росли по берегам небольшого озерца. Некоторые воины сбросили обмундирование и с шумом полезли купаться, спугнув нескольких лебедей и стайку оленей, как раз вышедших к водопою. Козлик рухнул на землю, тяжело дыша. Пескарь спросил, все ли у него в порядке, но тот лишь отмахнулся.
– А ты силен, однако! – подколол его Ящерка. – Я и не думал, что ты так далеко забредешь.
У Козлика не было сил огрызаться в ответ, и он сделал вид, что не обратил на эти слова внимания.
Пескарь прошелся по биваку и нашел Рубача, который сидел под пальмой, мрачно поедая кусок вяленого мяса с луковицей. Пескарь встал чуть в стороне и почтительно обратился:
– Дядя Рубач!
Воевода дожевал откушенный кусок мяса и ворчливо спросил:
– Чего тебе, Пескарь?
Тогда юноша подошел ближе.
– Это Козлик, дядя Рубач, – начал Пескарь. – Он старается, но…
– Воин должен сам нести свое оружие в походе, – старейшина понял парня с полуслова. – Если он будет перекладывать часть бремени на соратников, то тем самым замедлит их, да и сам будет ни на что не годен. Если он не справится – такому не место в фаланге. А значит, не быть ему мужчиной.
Пескарь хорошо знал, что это значит. В городе жило несколько изгоев, чьё положение было немногим лучше, чем у рабов. Ни один отец не соглашался выдать за такого свою дочь, поэтому они были одиноки, перебивались самой черной работой и вообще старались не попадаться лишний раз на глаза соплеменникам. Пескарь не знал ни одного из них по имени, и даже не был уверен, что у них были имена – детское имя взрослому человеку носить не полагалось, а взрослых они не получили, так как из-за того или иного недостатка не смогли встать в фалангу.
«Бедняга Козлик, – думал Пескарь, возвращаясь к своим пожиткам. – Так вот чего он так боится. Он ведь с самого детства предчувствовал, что его может постичь такая судьба. Я и не догадывался! А вот Ящерка… тот прекрасно понимает – и давно, – чего Козлик боится».
Тщедушный юноша уже немного пришел в себя и, прислонившись спиной к пальме, жевал кусок мяса – не постылого вяленого, а жареного, с густым мясным соком. Видимо, Бур, его отец, щедро снабдил сына козлятиной в дорогу.
Когда солнце склонилось к закату, отряд продолжил путь. Козлик сразу начал сдавать: щит, висевший, как у всех воинов, на правом плече, неловко болтался и начал бить его по заду. Копьё в правой руке то и дело попадало ему под ноги, заставляя спотыкаться. Пескарь постоянно оглядывался, пытаясь хотя бы взглядом подбодрить товарища.
Дорога свернула к западу, и теперь воины шли прямо на солнце. Пескарь взглянул в глаз бога, который в это время дня не был уже таким яростным, и ему показалось, что нем светится милосердие. И тогда он решился.
– Щит и копьё воин в походе обязан нести сам, – обратился он к Козлику. – Но про остальные вещи никто ничего не говорил. Дай мне свой мешок.
Козлик не стал спорить. Идти с двумя мешками было намного тяжелее, но для Пескаря это было вполне терпимо. Правда, неожиданно начал особенно сильно чувствоваться вес отцовского меча на левом боку – этот довесок в снаряжении был непривычен. Когда несколько тысяч шагов остались позади, мешок Козлика принял Увалень – просто подошел и забрал его у Пескаря, когда тот начал задыхаться.
Воины шли молча, без разговоров, боевых кличей и песен – к вечеру первого дня похода все чувствовали усталость.
На вечернем биваке, когда запылал большой костер, уже сам Рубач подошел к Пескарю. Он, конечно, все заприметил.
– Благородный поступок, сын царя, – тихо, чтобы не услышали остальные, сказал он. – Но не обманись легкой победой. Тому, кого ты взял под своё покровительство, не выстоять в фаланге. Поверь моему опытному глазу.
– Я его все равно не брошу, – стиснув зубы, прошептал Пескарь.
– Я и не приказываю тебе бросать. Просто подумай о том, что я тебе скажу. Лучшим выходом для него было бы получить увечье в первом же бою. Такое, чтобы он не мог больше сражаться. Тогда и имя заслужит, и в дерьме всю жизнь не придется копаться. Но если уронит щит…
Рубач оборвал себя на полуслове и, не дожидаясь ответа Пескаря, развернулся и, возвратившись к своему месту у костра, назначил ночных дозорных, разделив их на три стражи. Пескарь сильно устал за день и обрадовался, что сегодня ему не придётся дежурить.
Этим вечером воины пели новые песни – не те, к которым привык Пескарь. Не было буйных плясок, не было выкриков «хайи!» и угроз врагу. Песни были тихие и протяжные.
«Помни нас, помни нас, брат. Пусть имена наши ныне и впредь звучат среди славных имен наших предков. Кость, Копьеносец, Алый и Шершень. Помни нас, помни Долину камней и грозную битву. Стапель, Крыло и Крепыш, и быстрый, как молния, Смоква. Помни нас, помни сраженье при Дреднах. Потир, Смелый, Толмач, Беспалый-храбрец и воевода Доска. Помни нас, помни нас, брат. В чертогах подземных бога, что мёртвыми правит, мы ждем вас в холодном дворце…»
Воины то и дело вплетали в песню все новые имена, новые места и названия битв. И если припевы-связки все они пели вместе, хором, то имена обязательно называл кто-нибудь один, и звучали они с разных сторон костра, из темноты, впиваясь в ночь и застывая на её каменной поверхности навечно. Некоторые из имен Пескарь раньше слышал – это были те воины, что не вернулись из походов. Иные же прозванья слышал он в первый раз в жизни – видимо, эти мужи пали в бою давным-давно, раньше, чем Пескарь себя помнил. Быть может, сотню вёсен назад?..
Песня длилась так долго, что Пескарь не запомнил ее конца, провалившись в сон под оглушительное перекликание цикад.
Ему приснилась вереница воинов, словно сотканных из тумана, уходящих во тьму. Из последних сил тащили они свои щиты и копья, и исчезали во мраке. Каждый, прежде чем кануть в пустоту, выкрикивал своё имя, но звучали они так невнятно, да к тому же память вдруг начала подводить Пескаря, – и он понял, что не может запомнить ни одного из них. «Как же так? – подумал он во сне. – Вы же должны вкушать посмертие в подземном чертоге, пусть и призрачное, но достойное! А имена ваши навечно должны оставаться в памяти людей. Почему же вы уходите во тьму, в безвестность?..»