Все это не проходило стороной и сыграло немалую роль в становлении меня как личности.
Попав между «двух противоположностей» – обожания, вседозволенности, покровительства и умиления бабушки с одной стороны и суровым, отрезвляющим взглядом, личного примера в области патриотизма и долга, чтении бесчисленных «Занимательных» книжек Перельмана – я рос добрым, открытым, любознательным, с обостренным чувством справедливости и долга, но в тоже время – упрямым, своенравным и самостоятельным в поступках.
И все бы ничего, но вот напасть, был я отчаянным озорником, из-за чего между опекавшими сторонами разгорались порой нешуточные бои местного значения, где иногда в ход шли даже предметы посуды. Бабушка в основном одерживала победу и чего стоило её знаменитое изречение, когда я не хотел идти в школу и притворялся больным:
– Ничего страшного, пусть посидит дома, на день позже станет профессором… – в чем она, конечно, ни на минуту не сомневалась.
Сызмальства я вдоволь мог предаваться любимым шалостям, коих было превеликое множество и если день был прожит правильно, значит – он был потерян!
Одной из таких шалостей было строительство штаба из обеденного стола, стульев, раскладушки… Все это покрывалось одеялами, а внутри штаба на ковер клались подушка, несколько любимых игрушек, дедовский полевой бинокль (морской, цейсовский висел на шее), охотничий патронташ со стреляными гильзами, котелок и… настольная лампа с зеленым абажуром, которая была включена, так как под столом было темновато и страшновато! В узкие щели-амбразуры выставлялись два дедовских охотничьих ружья, а пространство вокруг, опутывалось «колючей проволокой» из бабушкиных шерстяных клубков. Кто бы ни проходил мимо штаба гости, в том числе, а миновать его было невозможно, обязаны были предъявлять пропуск самому начальнику штаба в полковничьем кителе, волочившемся по полу, в яловых сапогах 42-го размера на не сгибающихся ногах, планшетом и грудью, полной регалий, коих насчитывалось 28 штук. Орден Ленина и два Ордена Красного Знамени трогать было нельзя – святое!
Среди любимых бабушкой моих игр были «хождение в школу», это когда брался старый портфель, и я шел на черную лестницу, где просиживал час или два на уроках. В это время бабушка спокойно занималась домашними делами, не волнуясь за меня. «Партизанские вылазки за продовольствием», тут мне подсовывалось все, что я должен был съесть. Многие мои игры бабушка с ловкостью фокусника использовала в необходимом ей обрамлении. Но были и те, которые бабушка выносила только из безграничной ко мне любви, это разбавление керосина в керосинке водой, после чего, приходилось менять фитили, спаивание кота Васьки валерьянкой, оккупация швейной машинки Зингер… многое она стоически терпела.
Были и штучные шедевры. Жили мы на третьем этаже и был у нас балкон с решеткой, сквозь которую моя голова обычно не пролазила, но однажды я все же изловчился и просунул-таки голову меж прутьев. Радость была неописуемая. Я мог увидеть не только то, что делалось под балконом, но и то, что было у соседки снизу, вздорной старухи, которая только и делала, что била шваброй в свой потолок, когда ей казалось, что я слишком топаю по полу. Бабушка говорила, что она это делает, так как не любит детей. Но скоро радость сменилась растерянностью, так как обратно голова не пролазила – мешали уши. Кричать о помощи я не решался, так как понимал, что сыромятный ремень деда мог пройтись по заднице раньше, чем вынут из прутьев мою голову. Так, в согнутом положении я простоял минут десять пока бабушка, не почувствовав подозрительную тишину и не заглянула на балкон. Всплеснув руками и причитая что-то непонятное, она попыталась мне помочь, но не тут-то было – «очки не действовали никак». Тогда она принесла мне стульчик, на который я с превеликой радостью уселся. Голова торчала наружу с третьего этажа.
Дед про ремень и не вспомнил, так как минут пять хохотал до слез. Я успокоился и даже поел через решетку яблоко. Никакие ухищрения не помогали: ни смазывание прутьев маслом, ни попытки раздвинуть толстые прутья руками. Постепенно подтягивались соседи. Принесли второй стул для бабушки и периодически поили её валерианой. Голова моя по-прежнему была снаружи. Решения предлагались разные, от ножовки до сварки, ножовка звучала чаще, просто её не было. Спасение пришло неожиданно, приехал сосед, единственный владелец «Москвича» во дворе и домкратом раздвинул решетку. Если присмотреться с улицы, то и теперь можно увидеть раздвинутые прутья.
Было многое: одевались на талию металлические теткины пяльцы, привезенные аж из Москвы и потом долго шли острые дебаты. Бабушка предлагала резать пяльцы, тетка – меня, уверяя всех, что ее предложение избавило бы семью от всех проблем разом. Но, так как одна сторона не соглашалась на доводы другой стороны, в ход шло сливочное масло, которым жирно смазывали моё тело и всеобщими стараниями, я и пяльцы остались целыми.
Прибивались к полу деда калоши в прихожей, запускались ракеты – дымовушки из старой кинопленки в раскрытые соседские окна и многие другие проказы, за которые особо на орехи не доставалось, просто заставляли один час читать что-нибудь вслух. Привыкнув, потом я стал читать и без наказания. Лишь две вещи в доме были для меня неприкасаемые и поэтому желанные донельзя: это пишущая машинка, на которой дед подрабатывал, корректируя кандидатские и докторские диссертации и трофейный дарсенвалевский аппарат. Из-за аппарата приходилось раз-два в неделю ныть от «болей в ногах» и тогда, с торжественностью и осторожностью, достойной яиц Фаберже, спускался аппарат со шкафа и с потрескиванием и покалыванием проводился массаж стекляшками, с завораживающе горящими внутри разноцветным неоновыми огнями. Конечно, я добирался и до них, но когда это обнаруживалось (заклинившая каретка или сломанная стекляшка), «орехами» дело не ограничивалось и даже отчаянные маневры бабушки не спасали мой зад от ремня.
Но не только отчаянным озорством был озарён этот безоблачный промежуток моего детства. Были, конечно, и менее приятные для меня ситуации, без которых трудно было обойтись:
первое: стрижка волос – старой, ручной, безумно тупой машинкой
второе: приём по воскресеньям рыбьего жира
третье: купание в «кипятке» с многократным намыливанием головы щипучим мылом.
Стрижка длилась в течение нескольких дней, так как за один заход удавалось постричь лишь небольшую часть головы, после чего, я как вождь краснокожих, обычно вырывался из дедовских объятий и сбегал на спасительную улицу. Вид, клочками выстриженной моей головы был делом обычным, потому это ни у кого не вызывало особых эмоций.
Рыбий жир… Ну, кто его не помнит, это с послевоенных голодных лет, видимо, было единственной возможностью пополнить организм необходимыми элементами и занимались родители этой экзекуцией до самозабвения. После долгих споров и в основном безуспешных попыток бабушки смягчить рыбьи страдания соленым огурцом, лимоном и даже вареньем, дедом было предложено мудрое решение проблемы. В воскресенье утром пьем ложку ненавистного рыбьего жира и идем на просмотр научно-популярных фильмов в малом зале кинотеатра «Руставели» с обязательной промежуточной остановкой у гастронома, в здании по пр. Руставели №1, где на углу при входе в гастроном стоял лоток, похожий на лоток для мороженного и продавались маленькие булочки с заварным кремом внутри (может, кто помнит?). Какие же они были вкусные, никакой рыбий жир не мог затмить их божественный вкус, смачно сдобренный порцией кинофильма! И даже, когда рыбий жир иссяк, воскресные посещения кинотеатра остались надолго, за что я деду премного благодарен. Как много интересного и поучительного узнал за эти годы, а мог ведь и не увидеть, не будь на свете рыбьего жира!