Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место, на котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою.
– А чья это такая размалеванная хата? – спросил преосвященный у стоявшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.
– Кузнеца Вакулы! – сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что это именно была она.
– Славно! славная работа! – сказал преосвященный, разглядывая двери и окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же везде были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «От бачь, яка кака намалевана!» – и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.
Константин Ушинский
Проказы старухи-зимы
Разозлилась старуха-зима, задумала она всякое дыхание со света сжить. Прежде всего она стала до птиц добираться: надоели ей они своим криком и писком.
Подула зима холодом, посорвала листья с лесов и дубрав и разметала их по дорогам. Некуда птицам деваться; стали они стайками собираться, думушку думать.
Собрались, покричали и полетели за высокие горы, за синие моря, в теплые страны. Остался воробей, и тот под стреху забился.
Видит зима, что птиц ей не догнать: накинулась на зверей. Запорошила снегом поля, завалила сугробами леса, одела деревья ледяной корой и посылает мороз за морозом. Идут морозы один другого злее, с елки на елку перепрыгивают, потрескивают да пощелкивают, зверей пугают.
Не испугались звери: у одних шубы теплые, другие в глубокие норы запрятались; белка в дупле орешки грызет, медведь в берлоге лапу сосет; заинька, прыгаючи, греется, а лошадки, коровки, овечки давным-давно в тёплых хлевах готовое сено жуют, теплое пойло пьют.
Пуще злится зима – до рыб она добирается: посылает мороз за морозом, один другого лютее. Морозцы бойко бегут, молотками громко постукивают: без клиньев, без подклинков по озерам, по рекам мосты строят. Замерзли реки и озера, да только сверху, а рыба вся вглубь ушла: под ледяной кровлей ей еще теплее.
– Ну, постой же, – думает зима, – дойму я людей, и шлет мороз за морозом, один другого злее. Заволокли морозы узорами оконницы в окнах; стучат и в стены, и в двери, так что бревна лопаются. А люди затопили печки, пекут себе блины горячие да над зимою посмеиваются. Случится кому за дровами в лес ехать – наденет он тулуп, валенки, рукавицы тёплые да как примется топором махать, даже пот прошибет. По дорогам, будто зиме на смех, обозы потянулись: от лошадей пар валит, извозчики ногами потопывают, рукавицами похлопывают, плечами подергивают, морозцы похваливают.
Обиднее всего показалось зиме, что даже малые ребятишки – и те ее не боятся! Катаются себе на коньках да на салазках, в снежки играют, баб лепят, горы строят, водой поливают да еще мороз кличут: «Приди-ка пособить!» Щипнёт зима со злости одного мальчугана за ухо, другого за нос, даже побелеют, а мальчик схватит снегу, давай тереть – и разгорится у него лицо, как огонь.
Видит зима, что ничем ей не взять, заплакала со злости. Со стрех зимние слезы закапали… Видно, весна недалеко!
Модест Богданов
О чем горевали птички
Только что проснулось солнышко на новый год. Под старой сиренью, на пушистом снегу, собралась целая толпа птичек. Были тут воробышки – буйные головушки; были тут чечётки – воробышкам тетки; были тут снегурочки – красненькие дурочки; были тут синички – птички-мастерички. Собрались толпою, судят, что им делать.
Старый год убрался – новый наступил. Дедушка морозец думал, как бы лучше встретить новый год. Заглянул он в окна: видит, все хлопочут, чистят и метут. Догадался старый; созывает тучи и велит посыпать землю свежим снегом. Тучам то и на руку, чтоб освободиться от снежинок лишних. Всю-то ночь работали; к утру на покой ушли. Как проснулось солнышко, видит – все чистенько, бело на земле. Только его деткам, пташкам и зверушкам, этот снег – беда. Травы позасыпало; на ветвях присесть нельзя. Голодают бедные – нечего поесть.
Собрались пичужки и ведут совет.
– Чуть жив, чуть жив, – говорит воробей.
– Фью, фью, фью, фью, – отвечает снегурочка. – Можно бы почек поесть, да на ветку нельзя присесть.
– Пинь-пинь, тарарах, кто голоден, тот дурак! – смеется синичка.
– Чего ж поесть, чего ж поесть? – спрашивает чечётка.
– Подождите, друзья! – говорит овсянка. – Новый снег непрочен. Солнышко его растопит, тогда найдем и зернышек.
– Да, – говорит воробей, – жди, кума, если сыта, а нам голод не тётка.
Толковали-толковали, а все ничего не придумали.
– Постойте, – говорит синичка, – я всех вас выручу.
Порхнула она и полетела на окно. Стук-стук в стекло. «Пинь, пинь, тарарах». Белая занавесочка не колыхнётся. Подождала она да опять стук-стук в окошко. «Пинь, пинь, тарарах, тарарах!» – громче прежнего закричала синичка.
Вдруг занавесочка колыхнулась, поднялась, и черноглазая девочка появилась перед синичкой. Синичка до того испугалась, что скорей порхнула прочь.
А птички подняли ее на смех.
– Что, – говорил воробей, – сунулась ворона в барские хоромы, да и бежать скорей.
– Ах ты, насмешник, конопляный воришка! – обиделась синичка. – Похожа ли я на ворону? Я тебе сейчас покажу, что я не трусиха, – и порхнула на окно.
Девочка даже руками захлопала от удовольствия.
– Митя, – кричит, – Николушка, поглядите, какая хорошенькая птичка прилетела ко мне!
– Тише, тише, – говорит Митя, – не то она улетит.
Прибегают оба мальчика, и пошли у них толки. Коля говорит:
– Я поймаю птичку.
– Нет, не поймаешь, – дразнит Митя.
– Нет, поймаю.
А синичка так и вертится: «Пинь, пинь, тарарах!» Заглянула Леля вниз, там целая толпа птичек. Нахохлились, прищурили глазки, сидят в снегу.
– Ах вы, глупые мальчики, – говорит Леля, – чем спорить, давайте накормим птичек. Видите, они голодные, озябли.
– Накормим, накормим, – повторили мальчики. – Только как это сделать? Форточки открывать нам не велено.
– А знаете как? – говорит хитрый Митя. – Мы попросим Григория. Он нам всё сделает.
Старый повар Григорий устроил живехонько. Перед окном на снегу он поставил ящик вверх дном, насыпал на него песку, а на песок всякого птичьего лакомства: конопляного семечка, проса, овса, хлебных крошек. Дети так и припали к стёклам окна. Прошло несколько минут.
– Пинь, пинь, тарарах! – кричит синичка.
Повертелась на дереве, порхнула на ящик и закричала от радости. Никогда ещё не ела она такого хорошего обеда! Скачет синичка по столику, как добрая хозяйками гостей созывает:
– Слетайтесь, воробышки-голодные утробушки; слетайтесь, чечёточки – весёлые трещоточки; слетайтесь, овсяночки, просяночки; слетайтесь, щеголята – весёлые ребята; слетайтесь, синички – милые сестрички!
И слетались пичужки на богатый стол пир пировать, низко кланялись синичке. А поевши, собрались, затянули хором песенку, кто во что горазд.
С той поры Григорию сторожу, баловнику детскому, прибавилась одна заботушка. Как начнётся утро, глядь, Митя пискун или Коля крикун бегут к нему с крошками, а Леля черноглазка тащит семечки – «Милый Гриша, отнеси завтрак птичкам».
С тех пор не о чем было горевать птичкам на нашем дворе. Каждый день в урочный час слетались они к окну детской и пировали на столике-ящике. С каждым днём на пир слеталось всё больше и больше гостей. С каждым днём птичий хор пел лучше и лучше.