Надевай-ка теперь, попробуй! Как покончил мужик свое дело да подошел к полушубку, у меня и сердце взыграло: то-то потешусь! Посмотрел мужик и принялся меня ругать – все слова перебрал, что нет их хуже. «Ругайся, – думаю я себе, – ругайся! А меня всё не выживешь!» Так он бранью не удовольствовался – выбрал полено подлиннее да посучковатее, да как примется по полушубку бить! По полушубку бьет, а меня всё ругает.
Мне бы бежать поскорее, да уж больно я в шерсти-то завяз – выбраться не могу. А он-то колотит, он-то колотит! Насилу я ушел. Думал, костей не соберу. До сих пор бока ноют. Закаялся я мужиков морозить.
– То-то! С барином-бездельником немудрено справиться, а вот мужика никогда и никому не одолеть!
Морозко
Русская сказка в пересказе Александра Афанасьева
Жили-были старик да старуха. У старика со старухою было три дочери. Старшую дочь старуха не любила (она была ей падчерица), почасту ее журила, рано будила и всю работу на нее свалила. Девушка скотину поила-кормила, дрова и водицу в избу носила, печку топила, обряды[1] творила, избу мела и все убирала еще до свету; но старуха и тут была недовольна и на Марфушу ворчала:
– Экая ленивица, экая неряха! И голик-то не у места, и не так-то стоит, и сорно-то в избе.
Девушка молчала и плакала; она всячески старалась мачехе уноровить[2] и дочерям ее услужить; но сестры, глядя на мать, Марфушу во всем обижали, с нею вздорили и плакать заставляли: то им и любо было! Сами они поздно вставали, приготовленной водицей умывались, чистым полотенцем утирались и за работу садились, когда пообедают. Вот наши девицы росли да росли, стали большими и сделались невестами. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Старику жалко было старшей дочери; он любил ее за то, что была послушляная[3] да работящая, никогда не упрямилась, что заставят, то и делала, и ни в чем слова не перекорила[4]; да не знал старик, чем пособить горю. Сам был хил, старуха ворчунья, а дочки ее ленивицы и упрямицы.
Вот наши старики стали думу думать: старик – как бы дочерей пристроить, а старуха – как бы старшую с рук сбыть. Однажды старуха и говорит старику:
– Ну, старик, отдадим Марфушу замуж.
– Ладно, – сказал старик и побрел себе на печь; а старуха вслед ему:
– Завтра встань, старик, ты пораньше, запряги кобылу в дровни и поезжай с Марфуткой. А ты, Марфутка, собери свое добро в коробейку да накинь белую исподку[5]: завтра поедешь в гости!
Добрая Марфуша рада была такому счастью, что увезут ее в гости, и сладко спала всю ночку; поутру рано встала, умылась, богу помолилась, все собрала, чередом уложила, сама нарядилась, и была девка – хоть куды невеста! А дело-то было зимою, и на дворе стоял трескучий мороз.
Старик наутро ни свет ни заря запряг кобылу в дровни, подвел ко крыльцу; сам пришел в избу, сел на коник и сказал:
– Ну, я все изладил!
– Садитесь за стол да жрите! – сказала старуха.
Старик сел за стол и дочь с собой посадил; хлебница[6] была на столе, он вынул челпан[7] и нарушал[8] хлеба и себе, и дочери. А старуха меж тем подала в блюде старых щей и сказала:
– Ну, голубка, ешь да убирайся, я вдоволь на тебя нагляделась! Старик, увези Марфутку к жениху; да смотри, старый хрыч, поезжай прямой дорогой, а там сверни с дороги-то направо, на бор, – знаешь, прямо к той большой сосне, что на пригорке стоит, и тут отдай Марфутку за Морозка.
Старик вытаращил глаза, разинул рот и перестал хлебать, а девка завыла.
– Ну, что тут нюни-то распустила! Ведь жених-то красавец и богач! Мотри-ка, сколько у него добра: все елки, мянды[9] и березы в пуху; житье-то завидное, да и сам он богатырь!
Старик молча уклал пожитки, велел дочери накинуть шубняк[10] и пустился в дорогу. Долго ли ехал, скоро ли приехал – не ведаю: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Наконец доехал до бору, своротил с дороги и пустился прямо снегом по насту; забравшись в глушь, остановился и велел дочери слезать, сам поставил под огромной сосной коробейку и сказал:
– Сиди и жди жениха, да мотри – принимай ласковее.
А после заворотил лошадь – и домой.
Девушка сидит да дрожит; озноб ее пробрал. Хотела она выть, да сил не было: одни зубы только постукивают. Вдруг слышит: невдалеке Морозко на елке потрескивает, с елки на елку поскакивает да пощелкивает. Очутился он и на той сосне, под коей дéвица сидит, и сверху ей говорит:
– Тепло ли те, дéвица?
– Тепло, тепло, батюшко-Морозушко!
Морозко стал ниже спускаться, больше потрескивать и пощелкивать.
Мороз спросил девицу:
– Тепло ли те, девица? Тепло ли те, красная?
Девица чуть дух переводит, но еще говорит:
– Тепло, Морозушко! Тепло, батюшко!
Мороз пуще затрещал и сильнее защелкал и девице сказал:
– Тепло ли те, дéвица? Тепло ли те, красная? Тепло ли те, лапушка?
Девица окостеневала и чуть слышно сказала:
– Ой, тепло, голубчик Морозушко!
Тут Морозко сжалился, окутал девицу шубами и отогрел одеялами.
Старуха наутро мужу говорит:
– Поезжай, старый хрыч, да буди молодых!
Старик запряг лошадь и поехал. Подъехавши к дочери, он нашел ее живую, на ней шубу хорошую, фату дорогую и короб с богатыми подарками. Не говоря ни слова, старик сложил все на воз, сел с дочерью и поехал домой. Приехали домой, и девица бух в ноги мачехе. Старуха изумилась, как увидела девку живую, новую шубу и короб белья…
Вот спустя немного старуха говорит старику:
– Увези-ка и моих-то дочерей к жениху; он их еще не так одарит!
Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Вот поутру рано старуха деток своих накормила и, как следует, под венец нарядила и в путь отпустила. Старик тем же путем оставил девок под сосною. Наши девицы сидят да посмеиваются:
– Что это у матушки выдумано – вдруг обеих замуж отдавать? Разве в нашей деревне нет и ребят! Неровен, черт приедет, и не знаешь какой!
Девушки были в шубняках, а тут им стало зябко.
– Что, Параха? Меня мороз по коже подирает. Ну, как суженый-ряженый не приедет, так мы здесь околеем.
– Полно, Машка, врать! Коли рано женихи собираются; а теперь есть ли и обед[11] на дворе.
– А что, Параха, коли приедет один, кого он возьмет?
– Не тебя ли, дурище?
– Да, мотри, тебя!
– Конечно, меня.
– Тебя! Полноé тебе цыганить[12]да врать!
Морозко у девушек руки ознобил, и наши дéвицы сунули руки в пазухи да опять за то же.
– Ой ты, заспанная рожа, нехорошая тресся[13], поганое рыло! Прясть ты не умеешь, а перебирать и вовсе не смыслишь.
– Ох, ты, хвастунья! А ты что знаешь? Только по беседкам ходить да облизываться. Посмотрим, кого скорее возьмет!
Так дéвицы растабаривали и не в шутку озябли; вдруг они в один голос сказали:
– Что долго нейдет? Вишь ты, посинела!
Вот вдалеке Морозко начал потрескивать и с елки на елку поскакивать да пощелкивать. Дéвицам послышалось, что кто-то едет.
– Чу, Параха, уж едет, да и с колокольцом.
– Я не слышу, меня мороз обдирает.
– А еще замуж нарохтишься![14]
И начали пальцы отдувать. Морозко все ближе да ближе; наконец очутился на сосне, над дéвицами. Он дéвицам говорит:
– Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные? Тепло ли, мои голубушки?
– Ой, Морозко, больно студено! Мы замерзли, ждем суженого, а он, окаянный, сгинул.
Морозко стал ниже спускаться, пуще потрескивать и чаще пощелкивать.
– Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные?
– Поди ты к черту! Разве слеп, вишь, у нас руки и ноги отмерзли.
Морозко еще ниже спустился, сильно приударил и сказал:
– Тепло ли вам, девицы?
– Убирайся ко всем чертям в омут, сгинь, окаянный! – и девушки окостенели.
Наутро старуха мужу говорит:
– Запряги-ка ты, старик, пошевенки; положи охабочку сенца да возьми шубное опахало[15]. Чай, девки-то приозябли; на дворе-то страшный мороз! Да смотри, воровéй[16], старый хрыч!
Старик не успел и перекусить, как был уж на дворе и на дороге. Приезжает за дочками и находит их мертвыми. Он в пошевенки деток свалил, опахалом закутал и рогожкой закрыл. Старуха, увидев старика издалека, навстречу выбегала и так его вопрошала: