Люциана смотрела на брата с пренебрежением и каплей отвращения. Евгений на всякий случай проверил – оба мертвы. Шаттьях тоже осмотрел тела. Даже Жене было стыдно представить: стал бы Шаттьях их поглощать на глазах у сестры?
Третий капитан отправился за медикаментами – ему прилично досталось. Рана была не критичная, и от помощи он, естественно, отказался.
Вновь все стихло, вновь ночь опустила занавес, пытаясь скрыть произошедшее. Они стояли и молча рассматривали напавшего. На вид ему было лет тридцать, а темно-серая броня со слабыми, будто конвульсирующими фиолетовыми переливами, покрывавшая его тело, кроме головы, придавала ему мускулистый, могучий вид. Из поврежденных участков медленно вытекала густая жидкость бирюзового цвета. Смешиваясь с рубиновой кровью, образовывалась чудная кашица, как на палитре ребенка, который не знает, что хочет нарисовать.
– Узнал кто это? – с нехарактерным ему волнением спросил Евгений.
– Чушь какая-то, – помедлив, ответил Шаттьях. – Он из другого мира…
– Откуда он мог меня знать?
– Не увидел, но он очень силен – сплошные тренировки.
– Ну ума они ему не придали, – с ненавистью сказала Люциана и ушла к подрезанному капитану, как бы намекая, что со всем этим бардаком разбираться им.
Они долго думали, неестественно сгорбившись.
– Скажи… брат, ты готов им стать?
– Максимум высоты с счастьем при минимуме несчастий. – У Евгения в голове всплыли затонувшие танкеры во льдах и моряки, что этого не заслужили. – Никто не заслужил… – Он опять взглянул на все это дерьмо под ногами и выпалил. – Брат верил, что мы все будем счастливы, и что это достижимо. Он умнее многих богов – я склонен доверять…
Шаттьях все еще был под впечатлением, но это не мешало ему помогать Евгению. Как говорится: «глаза боятся – руки делают». Оттащив трупы чуть подальше, и собрав их в кучу, они разожгли костер и смотрели, чтобы пламя обязательно поглотило все целиком. Во-первых, чингаре почти всегда кремируют тела, во-вторых – запах крови привлекал бы к ним хищников даже когда хочется поспать.
– Ну что я могу сказать – кажется, я знал их несколько дней. Но они были славными парнями и погибли, как герои. Ну и слава богу, что этот глупец сдох. Это вся речь… – произнес Женя. Шаттьях промолчал.
Ничего у мертвых брать не стали. Меч врага лишь осмотрели и брезгливо забросали снегом. Если бы капитаны были в броне, возможно, они выжили бы. По крайней мере, в этой схватке. Как-то машинально Женя с Шаттьяхом выбросили все лишнее, чтобы лошадям было проще передвигаться. Люциана, все же уговорив капитана, помогла ему со штамповкой труднодоступных мест и осталась на ночь, чтобы утешить.
Евгений почувствовал вину и бессилие рядом и, чтобы не искушать судьбу, повернулся и решил поскорее закончить этот не лучший день. В этот момент на него накинулся Шаттьях и повалил на тонкую прослойку снега. Женя успел сгруппироваться и наигранно воскликнуть что-то нечленораздельное.
– Куда мы направляемся? – процедил Шаттьях, прижав свой топор к горлу Жени.
– К знаниям, к балансу, к свободе, – спокойно отвечал Женя. – Видения не лгут, даже их обрывки.
– Почему ты выбрал нас? – В его глазах промелькнули мутные пятна, и затем они словно опустели. Губы насмехались, желваки играли в приступах злости, неестественно проявлялись складки по всему лицу.
Из палатки опять выскочила Люциана, и с толикой озабоченности оглядела эту несуразную картину, но вмешиваться не спешила.
– По зову сердца. – Он вывернул шею и посмотрел на нее. – Тяга к познаниям есть в каждом из нас, но никто не имеет права заставлять вас.
– Если мы умрем? – оскалился Шаттьях.
– Значит, такова наша судьба… – Он посмотрел на того ничего не выражающими глазами.
– Если я высосу тебя – у меня будут силы и знания и твои и Баррента. Такая судьба мне больше по нраву. – Шаттьях часто дышал, как зверь перед атакой, а из ноздрей вырывался пар пока еще живого существа.
– Тогда мне придется как-то уживаться с вами двумя…
Шаттьях опять блеснул глазами, и тут Люциана подала голос:
– Шаттьях! Оставь его!
Тот еще долго думал, но когда сестра звякнула мечом в ножнах, он убрал топор и отошел.
В очередной раз Женя прочувствовал во всей красе, что тело ему не принадлежит. Он порол такую чушь! Но в то же время он не знал, как говорить правильнее, да подумать ему и не дали.
Дрожь в телах давно прошла, но на душе осталось неприятное, горьковато-кислое послевкусие. Откуда-то из глубин всплыло четкое и до страха безапелляционное осознание: «это восхождение будет самым тяжелым, что я когда-либо делал». У разума много механизмов защиты, и через несколько минут герой уснул на заслуженные пять часов.
***
Половину следующего дня они опять ехали молча, еще более хмурые, чем обычно. Как обиженные детишки, которые друг с другом «не разговаривают» – только скрещенных рук на груди и надутых губок не хватало.
Пару раз они сходили с лошадей, надевали снегоступы и пытались охотиться. Один раз удачно прострелили брюхо саблезубому песцу-переростку. Капитан так увлекся, что его швы опять разошлись – Люциане пришлось перешивать. В принципе, он выглядел бодро.
Во время охоты случилось нечто непредвиденное – лошади взбесились и драпанули во весь опор. Какими бы преданными ни были, смекнув, что дело гиблое, их не привязали, и к тому же отвлеклись – они умчались, и догнать по этому проклятому снегу их не было никакой возможности. Только одна осталась с группой.
Было немного страшновато ложиться спать. Казалось, каждый старался как можно дальше отодвинуть этот момент. И они терпели, стремясь вымотаться. А под ногами все хрустел и хрустел этот чертов, надоевший до рвоты, сидящий в печенке, снег. Бескрайние просторы ничего, кроме белой пустоты. Они уже почти забыли, как выглядят деревья, и никакое зверье им с тех пор не показывалось. Все, что они видели: подъем на белую гору и лишь изредка позволяли себе глянуть на горизонт, где красовались такие же, некогда красивые и манящие, а ныне монотонные, безжизненные и однотипные горы. Стало страшно, что они умрут от холода и голода. Припасов с собой всегда было на день максимум.
Когда кому-то нужно было в туалет, остальные не ждали – даже не оглядывались. Люциана как-то удивилась, как Жене удается так мало проваливаться при ходьбе. Он ответил: «за счет оптимального перераспределения веса тела». Это была правда – чужие жизненные силы, знания и умения позволяли ему тратить меньше энергии. Люциана услышала ответ, отвернулась и сразу опять стала мрачнее тучи. Да, все хотели экономить энергию, пребывая в трансе. И да, ему было существенно проще, хотя и ему уже опостылела дорога до трехслойного мата.
Ветер – этот поганый, непрерывный ветер. Он уже иссушил кожу на лице и всюду, куда мог пробраться, как микроб, как противный паразит.
Взобравшись на вершину горы, они устроили привал. И здесь особо никто не обрадовался, никто не собирался ничего втыкать в свою честь, да и нечего было втыкать – постоянно выбрасывали все, что казалось бесполезным в ближайшие полтора дня. В подзорную трубу они увидели небольшой участочек леса и потемнение, подозрительно похожее на пещеру.
Этой ночью им не удалось выспаться. Поднялся настоящий ураган, и палатку сломало и унесло, пока они спали внутри. Им показалось, что они достаточно хорошо укрылись, но предательский ветер со всей силы ударил в момент самой уязвимости.
На следующий день Шаттьях первым делом зарезал последнюю лошадь. Именно ту, бедняжку – самую преданную, согласную идти с нами до конца. Никто даже не пикнул – просто навалились, оторвали по паре кусков и засунули их в сумки до «лучших» времен. Пища стала единственным верным источником постоянно иссякающей энергии и тепла для двух третей группы, но и она превратилась в вечно холодное, безвкусное, отвратительное, слипшееся месиво. Его жевать можно было только не задумываясь ни о чем, либо задумавшись о деликатесах слишком сильно, иначе могло вырвать, а это, вкупе с остальными потерями значило возможное обезвоживание. Запас воды тоже был весьма урезан, а пить холодную воду чревато другими ужасными последствиями.