Один размоя приятельницаисцарапала
мальчишку седельщика; завязаласьбыло драка, но тут вмешался сын маляра; он
презрительно, сквозь зубы, процедил: "А ну ее, ребята, она ведь девчонка!" И
сплюнул,как взрослый подмастерье. Если б он тогда дал мне знак, я пошел бы
за ним и бросил бы эту маленькую смуглянку; но он повернулся ко мне спиной и
повел свою шайку к иным победам. Я был вне себя от оскорбления и ревности.
- Тынедумай, посмелибы они настронуть, я б им задал!-грозно
сказал я ей,но она все равно непоняла, толькоязык им вслед показала, и
вообще держалась так, словно это я был у нее под защитой.
Начались каникулы, и япроводил с ней иногда целые дни, только вечером
пан Мартинекуводилеезаруку к баракамзарекой.Случалось, онане
приходила, и я не знал, куда деваться от отчаяния; забивался с книгой в свое
убежищемеждосокипритворялсячитающим.Издалидоносилиськрики
мальчишеской стаи,к которойя уже непринадлежал, да взрывы нажелезной
дороге.ПанМартинекнаклонялся ко мне, какбудтопересчитывая доски, и
сочувственно бормотал:
- Что ж это она нынче не пришла?
А я делал вид,будто не слышу егои яростно вчитывался встрочки; но
мне чутьли не сладостнобыло ощущать, как обливается кровью мое сердцеи
что пан Мартинек понимает это.
Одинраз яневыдержали отправилсяк ней сам; это былаотчаянная
авантюра: мне предстояло перейти по мосткам через речку, которая в тотдень
показаласьмнестрашнойибурной,какникогда.Сердцеуменяшибко
колотилось,и я, как лунатик, шел к баракам, казавшимсяпокинутыми; только
толстая трактирщица орала где-то да баба в одной рубашкеи юбке развешивала
белье,громкозевая,какбольшая собака нашего мясника.Смуглая девочка
сидела наящике передодним из бараков и чинила какие-то лохмотья,моргая
длиннымиресницамиивысовываяотусердиякончикязыка.Безвсяких
околичностейона подвинулась, освобождая местодляменя, иначала что-то
быстро, красиво говоритьна своем языке. Никогданебылоу менячувства
такого бесконечного отдаления от дома,- словно здесь совсем иной мир, словно
яникогдане вернусь отсюдадомой, отчаянное игероическоечувство. Она
обхватиламеня зашеюсвоейтонкойобнаженнойрукойидолго, влажно,
щекочуще шептала мнечто-то на ухо, быть может, говорила мне по-своему, что
любит меня,и я умирал от счастья. Потом она повела показывать мне барак, в
котором, видимо, жила; внутри было нечем дышать, так раскалило стены солнце,
и пахло там, как в собачьей конуре, на гвозде висела мужская куртка, на полу
валялись тряпье и какие-то ящики, заменявшие мебель. Там был полумрак, а она
уставиласьна менясвоими глазами, такими близкимиипрекрасными, чтоя
готов был заплакать, сам не знаю отчего: от любви, отбеспомощности илиот
ужаса.Она села на ящик,подтянув колени к подбородку, и зашептала что-то,
будтопесенку,а самавсесмотрит наменясвоими неподвижными,широко
раскрытымиглазами, словно колдует.