– Печенка, сосиски… и мозги!.. – Она проснулась в холодном поту, с колотящимся сердцем. И, едва дождавшись утра, позвонила Вере Константиновне и, извинившись, твердо сказала, что, к сожалению, не уверена, что профессору будет удобно спать в проходной комнате, на раскладной кровати ее младшего сына. А она ни в коем случае не хочет подвергать каким-либо неудобствам столь известного и уважаемого ученого. Точка.
…Впрочем, недели через три, когда симпозиум в Иерусалимском университете канул в прошлое, писательница N. решилась рассказать публике, собравшейся на террасе у Рабиновича, эту более чем пикантную историю.
Разумеется, она ее обработала. Добавила сумасшедших реплик как с той, так и с другой стороны, сон превратила в крошечную новеллу, страшную и изящную… Профессора снабдила внешностью вождя мирового пролетариата, живописала ридикюль с бронзовой застежкой, случайно выпавшую из него известную всему миру фотографию, на которой запечатлен милый кудрявый отрок… Профессор якобы дарил ей на память это фото, приговаривая: «Еще увидимся, батенька…»
Словом, она поработала со вкусом и надеялась на соответствующую реакцию благодарной публики.
Однако ее новелла произвела на окружающих совершенно противоположное впечатление. Они окаменели, застыли. У них забегали глаза.
– И ты… ты отказала ему в гостеприимстве? – сглотнув, пробормотал Сашка.
Затем, без всякого перехода, он обозвал известную писательницу N. балдой, рохлей и треской в томате.
– Он продал бы! – кричал Сашка, бегая по террасе и рискуя сбить псевдоантичную амфору с цветами. – За тысчонку зеленых продал бы, как миленький!
– Да нам-то на что?! – отбивалась растерянная писательница N.
– Как на что?! – вопил Рабинович. – Как – на что!!! Рая, ангел мой, объясни этой… этой…
– Ма-ась… – пропела Ангел-Рая. – Да под эту хреновину мы бы выбили колоссальные субсидии. Мы бы развернули та-акое!..
– Здесь ежегодно можно было бы проводить международный карнавал! – вставил Сашка.
– Карнавал?! – ужаснулась писательница N. – При чем тут карнавал!
– Ну оперы под открытым небом! Соревнования! Дни культуры и искусств! Да мало ли что! Такую ценную штуковину упустила… Балда! И, главное, под это все бы дали. И «Наружный», и пидорасы, и этот скупердяй – Пахан Римский…
Рабинович страшно возбудился, бегал по террасе и бормотал, как безумный:
– А что… соорудить небольшой переносной мавзолейчик… Мавзолеюшко такой, симпампунчик… В конце концов, сердце Шопена похоронено в Польше, это общеизвестно… Пролетарии всех стран в гости будут к нам.
– Провернуть эту аферу под эгидой нашей амуты. Объявить номер банковского счета… И потекут, потекут пожертвования рекой… – мечтательным голосом подлила масла в огонь Ангел-Рая.
– Вы все сошли с ума! – холодно сказала писательница N.
– Кстати, о – сошли с ума, – мягко вставил Доктор. – Старого ученого можно было бы приобрести вместе с его ридикюлем. Он был бы у нас первым почетным обитателем клиники – дома для престарелых, который мы бы выстроили для себя.
– Что за бред! – воскликнула писательница N. – Кому он нужен, этот дом престарелых!
– Тебе, дорогая, – приветливо проговорил Доктор, – извини. Тебе в первую очередь, так как усиленная умственная деятельность (верь мне, я доктор) чаще всего – уж прости меня, моя радость, – доводит человека до младенческих слюней. И вот тогда, когда собственные дети давно забудут о том, что эта сопливая старушенция и есть их мама, в прошлом – известная писательница N., тебе очень понадобится наша сиделочка.